Чернава не ответила, она метнулась к одному из стоявших рядом монголов, выхватила из-за пояса нож, вонзила себе в сердце.

— Такие люди понятны мне только мертвыми, — пробормотал Бату-хан. Он тронул белого скакуна, хотел переступить труп Чернавы, но конь захрапел. Понукаемый седоком, встал на дыбы и прянул в сторону.

Анфиса, жена сотника Ивана, за день до гибели Рязани отправила сына за реку и вышла к мужу на стену, чтоб принять с ним смерть вместе.

Когда проломили стены, сотник отдал приказ уходить оставшимся в живых к угловой башне, где подземным ходом можно было пробраться к берегу Оки, а там через лед в леса.

Задами Красной улицы, мимо догоравшего княжьего терема и храма Бориса и Глеба пробирались уцелевшие ратники, ведомые дедом Верилой. И тут Анфиса вознамерилась забежать в дом, он оставался в ста шагах в стороне, и захватить кое-какой скарб.

Ратники были уже в башне, когда Иван хватился жены. Корень сказал ему про отлучку… Иван, еле державшийся на ногах от усталости, от беспрестанно кровоточащей раны в плече, выругался, поднялся было венцом выше, чтоб глянуть, не догоняет ли их Анфиса.

Через бойницу башни хорошо рассмотрел свою избу в Кожемякиной слободе. Изба горела. Вокруг суетились татары, доносились их крики. Иван рванулся вниз. И тут навалился ему на плечи Медвежье Ухо.

— Поспешаем, Иван! — крикнул Верила. — Жену не спасешь и сам погибнешь. Берите его, ратники, и в погреб, оттуда потайной ход.

К башне приближались татары.

Федот Корень, простоволосый, без шлема захватил створку тяжелых дверей, закрывающих башню, потянул ее за собой, и тут татарская стрела ударила Федота в незащищенную шею. Из последних сил Федот задвинул тяжелый засов и упал подле ничком.

Запряженные в волокуши мещерские лошади резво бежали по окскому льду, спасая последних защитников несчастной Рязани. Вдруг на реку вымахнул большой отряд татарских конников, отряженных в погоню. Их было много, и двигались они скопом. Потому не выдержал и рухнул под ними лед.

Трещины зазмеились повсюду, одна из них опередила волокушу Ивана и Верилы. Вот потянуло их вниз, хлестнул дед кобылу покрепче, лошадь рванулась и вынесла Верилу на прочное место. Иван, скатившийся с волокуши, окунулся в ледяную воду. Разгребая стынувшими руками льдины, подплыл к краю большого обломка и кое-как ухватился за него.

Гнавшиеся за русскими татары уже скрылись под водой.

Слева по течению реки синел насупленный мещерский лес. Справа оставалась на крутом обрыве разоренная Рязань.

Короткий зимний день подходил к концу. Великие же страдания русского народа только начинались.

Жирные, непуганые птицы головешками чернели на снегу. Они лениво отлетали прочь, недовольные вторжением в их страшные владения. Хрипло кричали, взмывая в печальное небо, сбивались в стаи и реяли, реяли в мрачном хороводе, утверждая разорение и смерть Рязани.

Медленно ступали кони ошеломленных, прибитых ужасом и великой печалью ратников Евпатия Коловрата.

От родного города, доброй уютной красавицы Рязани не осталось ничего. Огонь не пощадил ни толстых стен из необхватных сосен, ни ладных бревенчатых изб горожан, ни славных садов, ни княжьего терема. Над скорбным пепелищем, укутанным сейчас снежным саваном, высились лишь закоптелые стены некогда белых храмов: Успенского, Борисоглебского и Спаса. Только они, их остовы, и уцелели.

Не только черные стервятники с упоением предавались пиршеству на этом беспримерном могильнике. Одичалые собаки шныряли среди развалин и злобно рычали, когда ратники поднимали на них плети.

Нежный пушистый снег взрывался под копытами коней и вновь опускался на землю. Евпатий Коловрат ехал в молчании. За ним следовали ближние ратники, которых он взял с собой, оставив отряд на подступах к бывшему городу.

Коловрат ехал с поднятой головой и невидящими глазами упирался в серое небо. Страшно и невыносимо больно было смотреть окрест.

Ямки от собачьих следов и крестики, оставленные птицами.

Чистая пелена снега, едва прикрывшая обугленные бревна.

Зияющие провалы в уцелевших стенах.

Застывшие в крике, судорожно тянущиеся к небу сучья обгорелых яблонь, и само небо — равнодушное, январское.

Предавшее русских небо.

И никаких человечьих следов. Никаких следов.

Коловрат не знал, что белый холмик у почерневшей стены Успенского собора — останки умельца Владия Красняты. Он не знал, что под кучей бревен лежат трупы рязанского владыки и женщин, пытавшихся вместе с великой княгиней Рязанской найти спасение в храме.

Коловрат не ведал, что на площади против бывшего Спаса конь его ступил в то место, где пролилась кровь его Чернавы, назначенной Бату-ханом в жены кривому Сыбудаю. Много не ведал еще Евпатий Коловрат…

Тщетно пытались Коловрат и его спутники разглядеть признаки живого. Смерть и разрушение, казалось, безвозвратно воцарились на рязанском пожарище, ничто не обещало ратникам встретить уцелевших соплеменников, и каждый из них взывал к небу, моля о пощаде к близким и покарании кровавых пришельцев.

Колокольный звон, донесшийся вдруг от Бориса и Глеба, заставил вздрогнуть и натянуть поводья.

Удар, еще удар… Звук был глухим, незнакомым, хриплым, будто предсмертный зов о помощи. Они разом поворотили коней. Против очищенной от снега и трупов паперти Борисоглебского собора стояли три бревна, связанные вместе вершинами. Между ними висел колокол, его раскачивал седобородый старик в оборванной одежде. Рядом два немолодых рязанца и мещеряк настороженно смотрели на подъезжавших всадников, не двигались с места.

Заметив Евпатия, старик шагнул и остановился, из-под руки разглядывая тех, кто торопился к нему.

Еще с седла узнал Коловрат Верилу и теперь, обняв его и опустив голову на плечо, горестно спрашивал:

— Что же это, отец, а? Как все случилось? Где люди? Неужто навеки погибла Рязань и земля наша русская?

— Плачь, воевода, — сурово, недрогнувшим голосом сказал Верила. — Потом плакать будет нельзя, не для того мы ждали тебя, Евпатий. Нет больше Рязани, но будет она! Можно убить девять русских из десяти, но ежели сохранится русский дух в десятом, то вновь возродится наша Русь. Для того я и ждал тебя, Коловрат. И ты пришел. Да свершится возмездие!

С этими словами Верила отстранил от себя Коловрата и пристально глянул в глаза воеводы.

— Мои глаза сухи, отец, — сказал Евпатий. — Я готов умереть, но прежде умрут враги.

— Рязани нужна твоя жизнь, Коловрат.

— Рязани больше нет, отец. И только смерть моя может искупить то, что не был здесь со всеми в гибельный ее час!

— Рязань — это люди, Евпатий… Город можно построить новый. А людей мы спасли, мало, правда. В лесу рязанцы, на том берегу Оки. Вот он, — Верила кивнул в сторону мещеряка, — старейшина лесного племени, принял и укрыл наших. Там мы собираем всех, кто остался жив. Вот и сюда прибыли, в колокол бьем… Может, кто покажется, придет на наш зов. И тебя я ждал, Коловрат.

Евпатий хотел спросить про Чернаву, но тут же вспомнил: рядом его ратники. Им тоже ничего неизвестно о близких. Потому заговорил о другом, что все время тревожило:

— А как же князья? Юрий Ингваревич и его братья?

— Сложили головы, князья. Еще на Рясском поле.

— Все погибли?

— Князь Олег Красный, весь израненный, достался живым врагу. Бату-хан велел лечить князя, но князь не хотел: не ему, гордому, мириться с жизнью в полоне. На счастье, оказался приставленным к Олегу Красному один половец, бывший воин хана Куштума и мой побратим, вместе из заморской неволи бежали: он уговорил князя потерпеть и дал мне знать…

— И что? — нетерпеливо спросил Коловрат. — Я готов идти, чтоб выручить его!

— Не торопись, Коловрат. Князя Олега Красного отбили наши ратники. Он в лесном городке, ослабел от ран, но бог даст — поправится. Вон мой Иван, тот совсем почти здоров.