– Да толкайся же ты, черт возьми!

Я даже чувствовала, что начинаю его жалеть. А жалость унижает…

К тому же между мной и Илюшей стояла методика. С этой самой методикой у Илюши была катастрофа.

– Существуют два способа активизировать мыследеятельность учащихся при решении задач в первом классе, – твердо, громко, авторитетно внушала нам математичка. – Либо вы начинаете с разбора условия: «О чем говорится в задаче?», либо с вопроса: «Можно ли сразу ответить на этот вопрос?» Экбер! Приведите примеры.

Илюша вставал и начинал заикаться:

– Но, я думаю… Вдруг кто-нибудь сразу решит… Бывает, что дети вдруг сразу знают ответ. И тогда как-то глупо… Может, не стоит так ограничивать варианты взаимодействия…

Математичка смотрела холодно и отстраненно. Она заранее знала: этот Экбер не в состоянии активизивировать «мыследеятельность» первоклассников. И он еще собирается стать учителем! Но сразу математичка никогда не отступала. В конце концов это прямой преподавательский долг – активизировать мыследеятельность Экбера:

– Я прошу вас говорить языком науки методики.

В этот момент Илюша вдруг посмотрел на меня. Я не знаю, что он увидел: наверное, мне было весело. Не настолько, как остальным. Но все-таки весело. Хоть какое-то разнообразие после нуднейшей лекции про сине-зеленые водоросли.

Илюша вдруг побледнел, как висельник перед казнью, и сказал:

– Понимаете, я не считаю, что методика – это наука.

В аудитории замерли.

– Видите ли, – попытался он смягчить впечатление, – я полагаю, методика все-таки ближе к искусству: разные дети – разные объяснения. А такая вот жесткость, такое единообразие… Вряд ли тут можно все наперед рассчитать. Это плохо совместимо с искусством… Вряд ли мы сможем понять суть картин Модильяни с помощью циркуля и линейки.

Взгляд математички никогда теплотой не лучился, теперь же ее глаза сделались ледяными, губы плотно сжались. Превратились в прямую линию. В несгибаемую линейку с меленькими насечками. Этой линейкой математичка, без всяких сомнений, собиралась измерить жизнеспособность Экбера.

Потому что до сессии оставалось чуть меньше месяца. До нашей последней сессии перед госэкзаменами.

Иными словами, я оценила.

Прямо признаюсь: Илюша меня поразил. И моя мыследеятельность явно активизировалась.

Но отношений так и не получилось.

– Все, с меня хватит! Иди на последнюю парту. (Это мне, практикантке.) И никаких тебе больше уроков! До контрольной неделя. Устроила тут дом отдыха.

(Дальше – детям.)

Всем встать!

Сесть!

Смотреть на доску.

Пишу: 22 разделить на 3.

Ты! Вот ты! Отвечай! Быстро! Сколько? Считай, я говорю! Что молчишь? Я тебя спрашиваю или нет? Не знаешь? Стой. Распустила нюни!

Ишь, обрадовались! Добренькую прислали. «Пусть она будет подольше!» Я покажу вам «добренькую». Я вам покажу «подольше».

Теперь ты! Поднимайся. Ответ знаешь? Что застыл? Я тебя спрашиваю или нет? А ну смотри на доску! Будешь считать или нет? 22 разделить на 3. Что, тоже язык отсох?

Это нечестно, нечестно! Она не дает им подумать.

– А ну, давай, поднимайся! 22 разделить на 3. Быстро! Ответ! Не знаешь.

Теперь ты. Ответ! Молчишь? Стой со всеми.

Плачут уже семь человек. Господи милостивый! Сколько же будет 22 разделить на 3?

– Вот, полюбуйся, как ты их научила. (Это, кажется, снова мне.) Ни один не смог 22 разделить на 3. Добренькой нравится быть? Добренькие никогда ничему не учат. Они только все портят, добренькие. Ишь! Радовались они! А теперь стоят и ревут. Нечего было радоваться! Всем сесть! Открываем тетради. Начинаю заново объяснять. Пишем тему на новой странице: «Деление с остатком».

Итоговое обсуждение по практике. Я не жду ничего хорошего. Но моя наставница неожиданно заявляет:

– Я поставила «пять».

– ?

– Живость, занимательность и все такое. Методику знает. Но фантазия… Фантазии слишком много! С л и ш к о м! Сомневаюсь, чтобы такая осталась работать в школе. Не задержится, нет. Да и школе такое не нужно.

Но я все-таки задержалась. Лет примерно на 20. Так получилось.

– Ну что ты ревешь? Весь троллейбус смотрит!

– Я не реву, а тихонько плачу. Никто не замечает.

– Прекрати сейчас же! Повода нет.

– Прекрасно знаешь, что есть. Они сегодня орали на уроке. Не дети, а звери какие-то…

– Ну, и орали. Перед твоим уроком они три часа сидели, как мыши забитые. Устали быть тихими. И потом, ты сама отказалась быть нормальным учителем. Кто тебя за язык тянул: «Дайте мне лучше труды»?

– И рисование… Изобразительное… (всхлип) искусство…

– Вот именно: изобразительное. Зачем тебе только понадобились рисование и труды?

– Я не хотела по букварю… Букварь – это ужас ужасов. А эти предметы – они ж никому не нужны. Никому из начальства. Там можно без дедушки Ленина. И без линии партии. А детям так нравится рисовать.

– Ну и нечего тут реветь, раз сама себе все напридумывала – «Пусть приходят ко мне отдыхать от постоянного прессинга!» Вот они и пришли. Чем же ты недовольна?

– Но они весь урок шумели. Видимо, я не умею…

– Так замолчали в конце концов!

– Я же крикнула. Крикнула и по столу ладонью… Ты себе представляешь? Мне кажется или правда у меня клыки уже режутся? Может, я покрываюсь шерстью? Такая картинка ужасная – «Конец гуманизма». Неужели нельзя без насилия?.. Но они совершенно не понимают человеческого обращения.

– Ты слышала, как их классная разговаривает? «Гав! Гав! Встать! Сесть! Молчать!» Они этот язык запечатлели с первого класса. А ты хочешь, чтобы они еще и твой с налету усвоили. «Друзья! Давайте договоримся!..» Чувствуешь перепад стилистического давления? Это же дети – не полиглоты!

– Знаешь, я вот что подумала… Может, мне взять свой класс? Третий год перестройки все-таки, многое изменилось. Вроде бы можно дышать.

А я могла бы взять детей еще в детском саду, года, скажем, в четыре… Ну, или в пять. Я, честное слово, никогда не буду кричать. Никогда не буду стучать кулаком по столу. Мы будем рисовать – много-много, разного, всякого: деревья, зверей, машины. Автопортреты. Я им сказки рассказывать буду. Кукольный театр показывать. А потом мы пойдем с ними в школу. Так все вместе и перейдем из садика в первый класс. И научимся говорить на одном языке, без всяких там перепадов стилистического давления.

И я буду их слушать, выслушивать. Буду вглядываться внимательно. Я вообще разовью в себе новое качество: проникающее внимание…

Старая Марианна приехала в Россию читать лекции о воспитании. Она рассказывала о Каспаре Хаузере, учила желающих делать кукол и одаривала встречных детей подарками, которые таинственным образом никогда не переводились в ее сумке.

Ей сказали, что я хочу стать учителем. То есть я уже учитель, но теперь хочу взять свой класс. И у меня вопросы. Много разных вопросов. Марианна на меня посмотрела и решила, что мне нужно поехать в Кэмпхилл.

Да, мне непременно нужно там побывать. Возможно, на мои вопросы найдутся ответы. Или ответы на те вопросы, которых у меня пока еще даже нет.

Марианна сделала все (возможное и невозможное), чтобы я оказалась в Кэмпхилле.

Я приехала поздно ночью, и в темноте, под звездами, кэмпхиллская деревня показалась мне самым красивым местом, которое я когда-либо видела. Зеленые холмики, деревья, какие-то вольные и бесстрашные, запахи – много-много душистых запахов (все вокруг было в клумбах), живописные ручейки с овечками на берегу и горбатыми мостиками. (В Кэмпхилле делают свой овечий сыр.) Клетки с кроликами и морскими свинками – такие аккуратные клеточки, как на картинках в книжках. Живые изгороди из роз. Дорожки, посыпанные мелким гравием. Этот гравий при свете дня оказался цветным… В общем, такое райское место. Невозможное райское место.