Потом Старлиц свернул на узкий проселок и, вдоволь повиляв и напрыгавшись на ухабах, затормозил у мшистой полуразрушенной каменной стены. Он заглушил мотор и потянулся.
Виктор сначала выбросил из машины ноги в необъятных штанах, потом вылез весь и торопливо закурил.
Проселок резко обрывался, упершись в кучу гниющих картонных коробок, тряпья, битых бутылок. На верхушке ближайшего холма торчал столб, с которого в обе стороны тянулась ржавая, местами оборванная колючая проволока, густо унизанная вездесущим пластмассовым мусором. Это напоминало конвейер в адской прачечной, заброшенной чертями из-за его бесполезности.
Ничейная полоса, разделившая греческий и турецкий Кипр, существовала уже четверть века. Жизнь на ней была невозможна по определению, поэтому она быстро превратилась в главную на острове свалку. Глубокие колеи свидетельствовали о частых визитах тяжелых мусоровозов. В трех ближайших зеленеющих кочках еще можно было узнать британский холодильник, французскую плиту и «фольксваген-жук».
Старлиц открыл багажник такси, осторожно извлек желтую коробку и опустил ее на дорогу. Цветочный запах был уже не так силен, зато в нем появилась гнилостная составляющая.
– Вы хотите выбросить это на нейтральной земле? – с любопытством спросил Виктор.
– Не выбросить, а зарыть. – Старлиц показал монтировку. Виктор кивнул в темноте, о чем свидетельствовала траектория огонька на кончике его сигареты.
– Тебе никогда не приходилось преодолевать ночью пограничные проволочные заграждения? – осведомился Старлиц.
– Не приходилось. Колючая проволока на границах – это семидесятые годы. Задолго до меня.
– Ну а здешняя Зеленая линия появилась еще в шестидесятые. Здесь насчитывается шестнадцать тысяч противопехотных мин. Я расскажу тебе кое-что о минах. Они как видеокамеры, они объективны и высоко технологичны. Мину не заболтаешь. Ей наплевать, кто ты такой и откуда взялся. Она мигом оторвет тебе задницу, будь ты хоть принц Уэльский.
– Ладно, давайте сюда вашу дурацкую коробку, – сказал Виктор, зевая. – Не могу же я допустить, чтобы толстяк преклонных лет елозил по земле брюхом. Это занятие для молодежи.
– Смотри, не попади в луч прожектора, – предостерег его Старлиц, отдавая коробку и монтировку. – Греки все время перемещают свои снайперские посты, а у ооновцев есть инфракрасные камеры.
Виктор с кривой усмешкой выложил из многочисленных карманов одну за другой пять пачек контрабандных сигарет.
– И последнее: не смей открывать коробку, – напутствовал его Старлиц. – Просто зарой ее поглубже.
Виктор побрел прочь, цепляя ногам сухие ломкие колючки. Старлиц залез в темное такси и включил радио. Из динамиков полилась бойкая поп-музыка. Турки по-прежнему сходили с ума по турецкоязычному «тяжелому металлу». Тяжелый металлический рок надолго застрял на многочисленных задворках планеты. «Металл» исполнял роль эсперанто, язык надрывающихся гитар становился всемирным наречием.
Прошло два часа. В машину заползал ночной холод. Поросшую шиповником местность все сильнее затягивало туманом. Туман заглушал шаги Виктора до тех пор, пока тот не вырос перед самой машиной. Старлиц включил фары, ослепив его и испугав. Виктор дрожал, он был сам не свой от недавних переживаний.
Старлиц вышел из машины. Бесформенные штаны Виктора были в дырках от колючей проволоки и мокрыми от росы. Он все еще сжимал в руках испачканную землей монтировку. С ног до головы его покрывала тонкая пленка не то жирной сажи, не то светящейся цветочной пыльцы.
Старлиц положил руку ему на плечо, и паренек обессилено хрустнул всем телом под ее тяжестью.
– Обязательно надо было открывать коробку? – спросил Старлиц сочувственно.
– Конечно, – пробормотал Виктор. Его светлые славянские глаза казались сейчас незрячими.
– Полезай в машину, – приказал Старлиц и подтолкнул его к дверце.
На жуткое присутствие Виктора машина отозвалась, как могла – паническим механическим скрипом. На кузове вздыбилась краска, звонко сорвался с крепления хромированный молдинг.
Старлиц сел за руль.
– Дайте выпить! – взмолился Виктор.
– В твоем состоянии это не поможет.
– Мне уже приходилось видеть смерть, – глухо проговорил Виктор. – Но такую – никогда.
– Смерть смерти рознь, – молвил Старлиц. – Когда хоронишь целое столетие, в яму должно кануть много чего. Дух времени, так сказать.
– Да... – слабо простонал Виктор. – Мои друзья-художники в Петербурге всегда так говорят. «Даже духи умирают...» – вот что твердят мои друзья, некрореалисты.
– Духи умирают первыми.
Старлиц завел машину, в несколько приемов развернулся на узкой пыльной дорожке и опять включил радио. Положение требовало чего-нибудь пободрее, погромче, послащавей, чего-нибудь мирского, что помогло бы вернуться в прежнее тривиальное положение 1999 года. Селин Дион с ее лирической темой из «Титаника» подходила как нельзя лучше.
– Пару дней не прикасайся к спиртному и к наркотикам, – посоветовал Старлиц. – Веди нормальную жизнь. Заказывай еду в номер, смотри плохое телевидение в дешевом отеле.
– Это поможет? – проскрипел Виктор.
– Обязательно. Твоя задача – с честью выйти из положения. Мы скоро покинем этот остров. И тогда все это станет неважно. Конец, мы это похоронили. Снято с повестки дня. Вычеркнуто. Вчерашний день.
Виктор громко стучал зубами. Через некоторое время он с видимым усилием обуздал свое волнение. Уже у Лапты его лицо снова стало приобретать человеческую окраску.
– Нельзя, чтобы дядя увидел меня таким, – выдавил юный русский. – Он обязательно начнет меня расспрашивать.
– Не беда. Я поселю тебя в отеле в Лефкосе [9]. У меня все равно дела в этом городе.
Виктор уперся взлохмаченной головой в боковое стекло и уставился в темноту.
– Это всегда так? Так ужасно?
Старлиц повернулся к нему, свесив со спинки локоть.
– Что ты чувствуешь, парень? Что сейчас помрешь?
– Нет, я некрореалист, – мужественно ответил Виктор. – Я знаю, что такое смерть. Я так просто не умру. Смерть – это для других.
– В таком случае – нет, это не всегда так ужасно. – Старлиц снова стал смотреть на дорогу. – «Ужасно» – это слишком просто. А мир не так прост, не так чист. Истинный мир, истинная реальность – это в буквальном смысле не то, что мы видим. То есть «а» – это не «а», понял? В истинном мире «а» не удосужится быть всего лишь каким-то там «а». Ты читал Умберто Эко?
– Такие толстые популярные романы? – Виктор недовольно заерзал. – Нет, я этого не выношу.
– Как насчет Делеза и Гаттари? Деррида? Фуко? Адорно читал? [10]
– Теодор Адорно был долбаным марксистом, – устало отозвался Виктор. – А Деррида я читал, как же иначе? Деррида открыл, что западная интеллектуальная традиция усеяна логическими несоответствиями. А вы читали Жака Деррида, мистер Старлиц? En francais? [11]
– Ну, я такие вещи не то что читаю... – признался Старлиц. – Мне приходилось познавать их на собственном опыте.
Виктор пренебрежительно фыркнул.
– Правда, иногда я читаю Жана Бодрийяра [12]. Вот кто настоящий комедиант!
– А мне Бодрийяр не нравится, – сказал Виктор, садясь прямо. – Он так и не разъяснил, как избежать политического вмешательства системы. Весь этот «соблазн», «фатальные стратегии» – куда это ведет? – Он вздохнул. – Лучше просто взять и напиться.
– Тут главное то, – пробормотал Старлиц, – что когда главное повествование [13] рушится и сжимается, то воцаряется полная неопределенность.
Виктор наклонился вперед.
– Вы лучше объясните, откуда берется это «главное повествование»? Увидеть бы его! Вы его покупаете! Это и есть ваш секрет?
Старлиц махнул мясистой ручищей.
