— Еще чего! — воскликнула она и вдруг заметила, что собеседник — слепой. Взгляд его темных, лишенных блеска глаз был непроницаемым, неподвижным. Казалось, он внимательно смотрит куда-то вглубь себя, хотя на самом деле Алонсо просто чутко прислушивался к тому, что творится вокруг.

Орнелла подала ему свободную руку. Он помог ей подняться и спросил:

— Ты кого-то ищешь?

— Я заблудилась, — сказала Орнелла и призналась: — Вообще-то я не знаю, куда мне идти. Я приехала в Тулон, чтобы найти работу. Мне нужно достать сто франков, чтобы внести выкуп за мужа.

— Откуда ты?

— С Корсики.

— Ты попала сюда случайно, ведь так? Тебя не интересует работа в таком заведении?

Орнелла содрогнулась от отвращения. Почувствовав это, Алонсо повернулся к хозяйке и сказал:

— Эта женщина заблудилась. Она приехала с острова и не знает здешней жизни. Я провожу ее и вернусь.

Хозяйка, вышибала и девушки молча отступили, освобождая проход.

Алонсо уверенно двигался по давно изученной дороге, Орнелла следовала за ним, не выпуская из рук осколка. Постепенно квартал красных фонарей остался позади, ему на смену пришел обычный портовый район, обитаемая окраина Тулона, проще говоря, городские трущобы. Осыпавшаяся штукатурка, полусгнившие доски, запах нечистот, шелудивые собаки, подозрительные личности, шныряющие в темноте, лишь кое-где разбавленной жалкими лужицами света, — видя все это, Орнелла то и дело оглядывалась в поисках неведомой опасности.

— Можешь выбросить то, что держишь в руке, — сказал Алонсо, — тебя никто не тронет.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

— Зачем?

— Разве у тебя есть место для ночлега?

— Нет, но с какой стати тебе оставлять меня у себя?

— Об этом я расскажу завтра. Сегодня ты слишком устала, чересчур напугана и взволнована.

Он держался искренне и просто, однако Орнелла была полна недоверия; в голове продолжали кружиться мрачные мысли. Вдруг слепец приведет ее в какой-нибудь притон?

— А я если я не пойду с тобой? Сбегу?

Алонсо остановился.

— Беги куда хочешь, — сказал он. — Ты же знаешь, я не сумею тебя догнать!

Они молча дошли до дома, в котором жил Алонсо. Он снимал комнатушку под самой крышей; в крохотном помещении стояла деревянная кровать, небольшой обшарпанный сундук и два соломенных стула. Здесь пахло сыростью и плесенью. Орнелла огляделась в поисках лампы или свечи, а потом догадалась, что в обители того, кто живет в объятиях вечной ночи, она не найдет ни того, ни другого. Оставался лишь свет луны, падающий в узенькое окошко.

Алонсо пододвинул Орнелле оловянную тарелку, на которой лежал кусок сыра и ломоть хлеба. Налил в кружку воды из кувшина. Потом расправил одеяло, покрывавшее убогое ложе, и сказал:

— Поешь и ложись спать, а я пойду. Мне надо работать.

Его движения были уверенными, спокойными, как голос и выражение лица. Орнелла хотела поинтересоваться, чем он занимается, но передумала. Алонсо обещал, что она узнает об этом завтра, а сегодня у нее и впрямь не осталось сил.

— Где мне спать? На твоей кровати?

— Да. Я приду нескоро. Спи спокойно, я для тебя не опасен. Ты легко сумеешь справиться и не с таким, как я!

— Сколько тебе лет? — спросила она, принимаясь за еду.

— Точно не знаю. Возможно, шестнадцать или семнадцать.

— Как Андреа, — вздохнула Орнелла.

— Кто это?

— Мой брат.

Орнелла открыла глаза поздним утром, разбуженная грохотом какой-то повозки. По низкому потолку протянулись длинные бледные тени. Под крохотным окошком убогой каморки ворковали голуби. Пахло старым деревом и свежим хлебом.

Алонсо сидел рядом на стуле и, очевидно, ждал, когда она проснется. Чутко уловив движение, он улыбнулся одними губами.

Орнелла села. Она всю ночь проспала в одной позе, и тело затекло, онемело, но голова была удивительно ясной, нерешительность и страх испарились.

— Спасибо, — сказала она, проведя рукой по лицу и волосам.

— Ты выспалась?

— Да. Зато ты — нет.

— Я не привык много спать и не нуждаюсь в долгом сне.

— Ты обещал сказать, зачем привел меня сюда.

— Чтобы ты отдохнула, чтобы с тобой не случилась беда.

— Только поэтому?

— Нет.

После того, как Орнелла умылась, причесалась и позавтракала, Алонсо промолвил:

— Когда я услышал твой голос, мне показалось, что ты умеешь… петь.

Она вздрогнула.

— Как ты догадался?

— Потому что я умею слышать сердцем, — загадочно произнес он. — Бывают голоса усыпляющие, вкрадчивые, как шелест ночного дождя, отчаянные и резкие, будто вой зимнего ветра, безжизненные и слабые, словно шорох опавшей листвы, или полнокровные, бурные, точно шум моря. И только изредка встречаются такие, что хочется воскликнуть: «Это голос жизни!».

— Я разучилась петь, — ответила Орнелла.

— Неправда. Думаю, для тебя разучиться петь — все равно что перестать дышать.

— Что ты обо мне знаешь!

— Ничего не знаю, но многое чувствую. Расскажи о себе.

— Зачем?

Орнелла поднялась с места и вдруг увидела то, чего не заметила раньше: гитару, слегка поцарапанную, но настоящую гитару с шестью тускло поблескивающими струнами.

— Так ты музыкант?

— Я играю в портовых кабачках и борделях, — ответил Алонсо и добавил, предупреждая вопрос: — Потому что больше негде. И мне давно хотелось найти человека, с которым я бы мог выступать.

— Зачем тебе кто-то еще, если ты умеешь играть?

— Публике нравится разнообразие.

— Неужели тебе приятно угождать людям, которые…

— Иногда за кусок хлеба продают душу. Истинная нищета способна довести человека до состояния зверя, — спокойно перебил Алонсо, взял инструмент и тронул струны. — Не надо рассуждать о том, чего ты не знаешь. Может, лучше попробуешь что-нибудь спеть?

— Сначала сыграй.

Он не стал упираться: прижал к себе гитару, склонил голову, и его гибкие пальцы пробежали по струнам. Чудесные звуки наполнили комнату, они порхали, как выпущенные на свободу птицы. Орнелле чудилось, будто стены каморки расширились, а потом и вовсе перестали существовать. Она очутилась в пространстве без границ и названия, в мире, из которого не хотелось возвращаться в реальность. Естественные, сильные, неуправляемые потоки омывали ее изнутри, душа разрывала невидимые путы и летела вслед за солнцем и ветром.

Когда руки Алонсо замерли, Орнелле показалось, что ее сердце остановилось.

— Хорошо, я спою, — сказала она.

Орнелла тряхнула головой, откидывая волосы за спину, подставляя лицо воображаемому ветру, и завела одну из тех пронзительно печальных корсиканских песен, которые рвут душу на части, заставляют тело дрожать от странного озноба. Которые, кажется, могут вызвать слезы у камня и заставить поверить в то, что порой красота способна навеять мысли о смерти.

Когда Орнелла умолкла, по едва заметному движению губ Алонсо было понятно, что это не совсем то, что он ожидал услышать.

— У тебя изумительный голос, и это хорошие песни, но они слишком грустные, режут сердце, как острый нож. Люди приходят в те заведения, где я играю, не для того, чтобы думать или страдать, а для того, чтобы развлекаться. Иногда я исполняю что-нибудь печальное для девушек, но для посетителей — никогда.

Орнелла усмехнулась. Она не знала, как объяснить слепому юноше, что на Корсике песни выражают разочарование, тоску по непрожитой жизни, неиспытанной любви. Они помогают корсиканкам выжить в суровом мире вендетты и камня, выжить и при этом остаться женщинами. Иногда в них поется о запретной страсти, которая заканчивается гибелью или разлукой. Эти песни не предназначены для посторонних ушей, их эхо должно слиться со звоном ручья, шумом моря, исчезнуть в горах.

— Чего ты от меня хочешь? Все корсиканские песни такие.

— Я научу тебя итальянским песням. Они куда веселее.

— Я не смогу петь веселые песни.

— Почему?

— Потому что мне невесело.

— Настоящий артист должен уметь делать то, чего желает публика, неважно, весело ему или грустно. Если твоя душа по-настоящему сольется с мелодией, все будет выглядеть искренне.