«Аз, раб Божий Семка, пишу вам о безобразиях, чинимых надзираемым Лодьей». Далее сообщал он, что вместо того, чтобы дни и ночи проводить в университетских лабораториях и библиотеке, оный Гавриил в основном обретался в кабаках, неоднократно дрался с пьяными обывателями, солдатами и полицией, но сам никогда не был бит, а всегда выходил победителем. Нередко отлучался он в и столицу ландграфства, город Дармштадт, для совершения разных бесчинств. Там, как поговаривают, русский студент завел знакомства не по чину и частенько пропадал на охоте в обществе сына дармштадтского ландграфа, Людвига, завзятого Нимрода, который был в восторге от охотничьих талантов молодого богатыря. Когда же надзиратель, дабы дать наставления, являлся в университетскую лабораторию, где изредка бывал Лодья, тот неизменно злокозненно проводил какие-то химические опыты, производящие чрезвычайно вонючий белый дым, от которого Мишарину приходилось поспешно спасаться бегством, вместо того, чтобы давать соответствующее внушение поднадзорному. Словом, картина вырисовывалась далеко не благостная. Высказывалось мнение, что Лодья к ученому делу не пригоден, но можно за знание языков определить его толмачом в Иностранную коллегию.

Едкая усмешка мелькнула на лице Гавриила, он проворно окунул перо в чернильницу и дополнил донос, легко подделавшись под почерк Мишарина: «Се аз дурак Семка спъяну выдумал, а вы дураки всему поверите». И подписался: «Злой татарин, С. Мишарин». Он глянул на пьяного и, не будя его, вышел вон. Проспавшийся блюститель либо долго будет гадать, что заставило его написать последние строки, либо, если, не глядя, запечатает свою писанину, неминуемо приведет в оторопь своего санкт-петербургского корреспондента.

Теперь только вернулся он в свой дом. Его Катя снова бросилась ему на грудь, роняя бессвязные немецкие слова, перемежаемые редкими русскими. Она искренне любила этого славянского богатыря, сочетавшего в себе дикарскую необузданность нрава и необычный ум и так глубоко и естественно усвоившего ее родные германские обычаи.

Кати принялась хлопотать с обедом. Вскоре за столом сидели четверо: молодой русский, его юная жена, ее отец – седоусый немецкий бюргер, род которого с XVI века обитал в Марбурге, чем он весьма гордился, и его печальная супруга. Герр Шмидт не был недоволен выбором дочери. Конечно, русский студиозус был не вовсе юн, но это значит, что он крепко станет на ноги. Разумеется, он находил нынешние высокие знакомства Габриеля претенциозными и не слишком перспективными, потому что в Германии простолюдин никогда не станет другом знатной особе. Но он, как ему казалось, по достоинству оценивал ум русского: немного времени пройдет, как тот достигнет вершин на избранной стезе – а господа профессоры на равных могут быть с каким-нибудь фрайхерром[6]. Лодья же, по его мнению, по своим талантам мог сделаться и академиком, да и не простым, а главным: председатель же академии – особа, близкая к венценосцу… Правда, простоватый бюргер того не принимал в расчет, что в России именно такую особу и назначают заведовать Академией наук, а не наоборот.

– Дочь сказала мне, что ты покидаешь нас, Габриель? Надолго ли? – спросил почтенный бюргер своего зятя, закуривая трубку.

– Увы, я должен закончить практическую часть своего обучения. Для этого я еду на саксонские рудники, во Фрейберг. Там у меня будет учителем один почтенный горный мастер, известный химик. Думаю, учеба займет не менее года.

– Кати беременна, ты знаешь?

– Да. И мне надо крепко стать на ноги к тому времени, как ребенок начнет подрастать. Я вернусь, не переживайте. Я ее люблю. Но ехать мне необходимо.

Казалось бы, о чем идет речь – расстояние немногим более трехсот верст по прямой? Но это было уже иное германское государство – курфюршество Саксонское.

– Будь осторожен, проезжая Тюрингский лес. Говорят, там, в Саксонии, пошаливают разбойники…

– Разумеется! – еле заметно улыбнувшись, отвечал Лодья.

Он не стал объяснять, что грозит разбойникам, если они будут иметь несчастье повстречаться ему на большой дороге. Вчерашняя добыча привела его к мысли, что разбойники могут оказаться наиболее надежным источником денег для бедного чужеземца.

Молодая жена собрала своего любимого в дорогу, он приласкал ее на прощание и собирался рано утром ехать.

Как ни странно, но позднее именно с пребыванием Лодьи в Марбургском университете связывали возникновение полтора века спустя так называемой марбургской философской школы. Это течение философской мысли отрицало конечную познаваемость мира и утверждало устами виднейших своих представителей, что за гранью уже познанного всегда скрываются некие знания, все еще недоступные человеческому уму. И иногда предметы совсем не такие, какими кажутся внешнему наблюдателю…

Вольный господин, немецкий барон, низший титул знати, выше обычного рейтара-рыцаря.

– Не советую вам ехать ночью через наш лес, – заметил бородатый трактирщик.

Трактир, или гастхауз по-немецки, располагался в старинном городке Бад-Херсфельд, который был почти на пятьсот лет старше Марбурга. Вначале тут вырос бенедиктинский монастырь, позднее он превратился в процветающее аббатство, которое и дало начало самому городку. Но во времена позднего Средневековья горожане взялись за оружие и избавились от монастырской опеки. С тех пор город вел провинциальную жизнь, которая оборвалась во время Тридцатилетней войны, нанесшей страшные раны, едва зарубцевавшиеся к настоящему времени.

Над городом возвышались темные, поросшие елью и грабом склоны Тюрингского леса, пограничного с Саксонией.

– Вашему коню тоже требуется отдохнуть.

– Ничего, я пойду пешком и дам ему отдых.

– Ночью, говорят, там можно встретиться с тем, с кем вам бы не хотелось, – настаивал трактирщик.

– С разбойниками? – в голосе проезжего не прозвучало должного опасения.

– Нет. Это само собой. Но они, скорее всего, просто оберут вас, если вы будете благоразумны. Или даже отобьетесь, если их будет мало, а вы крепко дружите со шпагой. Нет. С ним!

– С кем? – проезжий был заинтригован.

– С безголовым, вот с кем! – выпалил трактирщик.

– А кто это? – удивился путник.

– Сразу видно, что вы нездешний! – сказал трактирщик. – Это проклятие наших мест. Говорят, он не одну сотню лет бродит ночами по лесу. Черный всадник на черном коне. Никто не знает, кто он был – возможно, его убили в Тридцатилетнюю войну, а может, в Крестьянскую, а может, еще когда. Но ходят слухи, что это сам дьявол! И встречи с ним никто не пережил. Он наводил ужас в старину, потом затаился. А недавно вернулся снова! Люди пропадают, и никто не возвращается!

– Я все же рискну.

Богатырски сложенный путник, а это был Лодья, поднялся из-за стола, накинул плащ – становилось прохладно с приближением вечера – и пошел к коновязи, где отдыхал его конь, с которым они нынче с утра проделали сотню верст из Марбурга.

– Удачи вам тогда, молодой удалец! – напоследок крикнул трактирщик.

Ночь вступила в свои права, распахнув крылья над Тюрингским лесом. По дороге, поднимавшейся среди темной чащи, двигались человек и конь. Вот дорога выровнялась, лес поредел, и путник оказался на поляне недалеко от перевала. Внезапно что-то шевельнулось среди деревьев, встревоженный конь захрапел, но человек продолжал вести его железной рукой вперед. От лесной тени отделилась темная фигура верхового. Он сам казался тенью, и немудрено, потому что был облачен в черное и восседал на вороном скакуне. Конь его был ужасающе худ, представлялось даже, что лунный свет кое-где просвечивает сквозь его бока! Во всаднике тоже виделось нечто необычное. Он выглядел пониже, чем обычный верховой, потому что у него не было головы!

Однако что-то, заменявшее ее, у него имелось, потому что во мраке ночи прозвучал замогильный голос, говоривший на немецком языке.