В харчевне Фесариона в этот утренний час было не очень людно. Полуночники все еще спали, а те, кто трудился в поте лица своего, уже работали. В порту скрипели лебедки, свистели и кричали надсмотрщики, матросы крепили груз на палубах, вспоминая на разных языках всех богов, притом не всегда в превосходной степени, а купцы препирались с таможенниками, которые не прочь были выдоить из них лишнюю монету.

Из рыбозасолочных сараев, где от зари до зари копошились худые и мрачные рабы, доносилось зловоние соленой рыбы, к этим запахам примешивался дым с коптилен и запах мочи, – неподалеку от заведения Фесариона находился общественный туалет – но это никак не сказывалось на аппетите посетителей харчевни. Их обоняние было привычным к смраду; оно закалилось на рыбном соусе, который был любимой приправой греков, и в частности ольвиополитов.

Не добавлял приятных запахов и общественный туалет. Его построили на деньги богатых граждан по римскому образцу – в Ольвии было немало тех, кому довелось побывать в Риме, особенно представителей купечества. Конечно, ольвийский туалет не шел ни в какое сравнение с римским; в нем не было мраморных сидений, украшенных резьбой, и вода для смыва не была проточной (в Ольвии ее привозили рабы-водовозы в больших бочках), но рядом с лотков продавали куски мягкой губки на палочке для нужного дела, точно как в Риме, и это обстоятельство вызывало у членов магистрата чувство гордости.

Ивор зашел в харчевню-капелею и огляделся. Подслеповатые окошки давали мало света, а два жировых светильника теплились только на раздаче, возле термополия, – Фесарион, несмотря на хороший доход, был человеком экономным. Привыкнув к полумраку, Ивор наконец различил в дальнем углу спящую гетеру (она сидела на скамье, уронив голову на стол), поближе к выходу расположились скифы-гиппотоксоты, городская стража, сменившаяся после ночного дежурства, а возле одного из окон бражничали матросы, судя по одежде, фессалийцы. Их корабль был одним из последних в этом году – вскоре должны были начаться осенние шторма, и навигация замирала до следующего лета.

Увы, Кимерия и Лида в харчевне не было. Досадно, подумал Ивор, и обратился к Фесариону, который сумрачно глядел в оконце, подперев массивный подбородок своими кулачищами:

– Мое почтение, уважаемый Фесарион!

– А, это ты… Приветствую тебя, Ивор.

Судя по всему, они были хорошо знакомы.

– Что загрустил? – спросил Ивор, усаживаясь за стол.

– Зима скоро…

– Тебе-то что? В харчевне и зимой не протолкнуться.

– Так-то оно так, да не совсем. Зимой у меня столуется одна голытьба, что с нее возьмешь? А летом и осенью в харчевню заходит народ богатый, часто – купечество, кошельки у них полны серебра и золота, заказывают мясо и рыбу, дорогие вина…

– Не нуди, за сезон ты зарабатываешь вполне достаточно, чтобы потом целый год не бедствовать.

– А ты считал мои деньги? – огрызнулся харчевник.

– Недолго и сосчитать, – ответил Ивор и, заметив, что Фесарион недовольно нахмурился, поспешил добавить: – Но я рад, что дела у тебя идут отлично. И потом, всем известно, что лучше харчевни в городе не найти. У тебя можно и сытно покушать, и время приятно провести. Слава о твоем заведении ширится, тебя уже знают не только в полисах на берегах Понта Эвксинского, но и за морем.

– Твои бы слова да в уши богов, – проворчал Фесарион, стараясь не выдать, что слова Ивора для него как елей на душу. – Будешь что-нибудь заказывать? У меня есть отличное хиосское. Берегу это винцо только для хороших людей.

– Обязательно закажу. Вино в первую очередь… – «Гулять так гулять! – подумал Ивор. – За все платит Алким». – А еще поджарь мне рыбку, да побольше. Так, как только ты один умеешь. Но не доверяй это дело Санапи! Похлебки она варит потрясающе вкусные… когда находится не в «хорошем настроении», однако рыбу жарить не умеет.

«Хорошее настроение» у помощницы Фесариона, которую прозвали Санапи, случалось тогда, когда она была на изрядном подпитии. Собственно говоря, ее прозвище говорило само за себя. Она были скифянка, из вольноотпущенниц, а Санапи в переводе со скифского языка значило «выпивоха».

– Сделаем тебе рыбу, – пообещал Фесарион и принялся священнодействовать у плиты.

Тем временем появилась Санапи и по указанию харчевника принесла Ивору кувшин хиосского вина, родниковую воду и килик[45]. Она игриво повела плечами и посмотрела на юношу такими загадочно-прозрачными глазами, что тот несколько смешался. Санапи никак нельзя было назвать дурнушкой, только раньше она, что называется, светила ребрами (жадный Алким никогда не кормил рабов досыта – в основном чечевичной похлебкой и ячменными хлебцами, а зимой даже желудями), но в харчевне округлилась и стала как наливное яблочко.

– Вино разбавить? – спросила она, будто невзначай прижавшись к нему крутым бедром.

Ее вопрос был отнюдь не праздным. Вино греки обычно смешивали с водой в отличие от варваров, которые пили дар Диониса неразбавленным. Санапи приходилось обслуживать Ивора, и она уже знала его странные привычки. Рецину[46], к примеру, он пил в чистом виде, а в вина более крепкие доливал воды, но самую малость.

– Спасибо, красотка, я как-нибудь сам, – стараясь не выдать замешательства, ответил Ивор.

Санапи снова одарила его многозначительным взглядом и исчезла во внутренних помещениях харчевни. Фесарион зло посмотрел ей вслед; от его внимания не ускользнуло, что девушка вела себя с Ивором чересчур вольно.

Почистив большую рыбину, Фесарион нафаршировал ее сыром и ароматическими травами, налил оливкового масла на сковородку, и вскоре восхитительный запах поджарки вскружил голову проголодавшегося юноши. Спустя какое-то время подрумяненная рыбина, уложенная на овальное керамическое блюдо, стояла перед Ивором, и он едва сдержался, чтобы не наброситься на нее голодным зверем; но прежде юноша хотел задать Фесариону интересующий его вопрос.

– Что-то не вижу я Кимерия и Лида, – небрежно сказал Ивор, чтобы не выдать крайнюю заинтересованность. – Обычно в это время они уже здесь.

– Мне нет до них никакого дела, – буркнул Фесарион, он все еще был под влиянием беспричинной ревности.

– Позволь не поверите тебе, уважаемый Фесарион, – не отставал юноша. – Они говорят, что для них ты просто благодетель. Не будь тебя, им пришлось бы очень туго, особенно зимой.

– Объедки, брошенные шелудивому псу, еще не значат, что человек, свершивший этот поступок, обладает состраданием к ближним и высокой нравственностью.

– Да ты, оказывается, философ, Фесарион!

– Отнюдь. Просто в моей харчевне бывают ученые люди, и часто они несут такую ахинею, что она не лезет ни в какие ворота. У простого народа от их споров голова кругом идет. А я слушаю и мотаю на ус… – Тут харчевник коротко хохотнул. – Чтобы потом разным оболтусам мозги вправлять.

– Так все-таки, где сейчас Кимерий и Лид? – напрямую спросил Ивор, пользуясь тем, что настроение у Фесариона значительно улучшилось.

– Зачем они тебе? – Харчевник глянул на Ивора с подозрением.

– Надо.

– Если надо – ищи.

– Уж не думаешь ли ты, что я записался в сикофанты[47] и хочу сдать их городской страже? Я ведь могу и обидеться, Фесарион. – Взгляд юноши потяжелел.

– Говорю же – не знаю, где они! Были третьего дня, набрали много вина, еды и испарились. И один и другой осторожничают, уж не знаю, по какой причине. Не любят они многолюдного общества, живут, как волки.

– Не обижай благородных зверей. Кимерий и Лид скорее хорьки.

– Тем не менее ты ищешь их.

– Ищу. Хозяин просил, – ответил Ивор без опаски.

Алким не дал ему указание держать язык за зубами, и юноша знал, по какой причине – чтобы не возбудить в нем лишних подозрений.

– Алким?

– Он…

Фесарион уже знал, что Ивор поступил в услужение к землевладельцу – слухи в Ольвии расходились очень быстро. Достаточно было провести вечерние часы на агоре или посидеть в харчевне, чтобы узнать не только самые свежие новости, но и то, что будет завтра-послезавтра – предсказателей разного толка было пруд пруди.