В комнате у командира полка тогда находился генерал – пожилой, одышливый, по фамилии Егоров, – командир дивизии.

– Да-да, сынок. – Кивком крупной седой головы комдив подтвердил слова полковника. – Это так! – Развел в стороны тяжелые крестьянские руки. – Всему причина – высшие силы, – произнес он непонятную фразу и неохотно улыбнулся.

Он мог бы ничего не говорить, и без этого все было понятно, но генерал посчитал нужным поставить в разговоре именно эту точку: под высшими силами он подразумевал политику и тех, кто готовит ее у себя на кухне вместе с яичницей.

Капитан вновь с досадою глянул на наручные часы:

– Ах, минеры, минеры!

В дело это словно бы кто-то вмешался – через пять минут к Горшкову подбежал маленький человечек в каске, помеченной вмятиной – по скользящей прошел осколок, след был приметный, если во время удара каска находилась на голове маленького человечка, то ему здорово повезло.

– Командир взвода саперов лейтенант Кнорре! – подбежавший вскинул руку к каске.

«Ого, какая громкая фамилия! – невольно отметил Горшков. – По-моему, есть писатель с такой фамилией. До войны я читал в журнале “Огонек” его произведения».

– Задерживаться изволите, лейтенант, – недовольно проговорил он.

– Простите, по дороге нас обстреляли, – виновато пробормотал Кнорре, – пришлось повоевать.

– Задание свое знаете?

– Так точно! – лихо отрапортовал маленький лейтенант.

– Тогда – вперед!

Горшков и не заметил, как маленький лейтенант оброс бойцами, такими же низкорослыми, шустрыми, чернявыми, как и он сам. Саперы проворно полезли на мост – минировать настил, быки, массивные металлические балясины.

– Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята, – подогнал их капитан и поискал глазами: не появился ли ординарец Мустафа?

Застрял где-то Мустафа, хотя должен был, как обещал Фильченко, прибыть с бойцами последнего зиса – разведку всегда оставляли в прикрытии. Впрочем, ее всегда бросали и в первые ряды, в авангард… Да и Мустафа был хорошо известен всему их полку – 685-му артиллерийскому.

На той стороне на набережную вновь выехали американские танки – союзники уже поняли, что сумасшедших юнцов-фаустпатронщиков придавила русская пушка, больше детишки не будут баловать, – на скорости проскочили вперед, остановились у догорающей машины и задрали стволы пушек – словно бы салютовали русским артиллеристам.

Потом один танк подцепил подбитого собрата на крюк и уволок за дома, второй танк остался. Опустил ствол пушки, повернул его в сторону щели, из которой выбегали проворные фаустпатронщики, замер, словно бы слушал пространство.

Дождь тем временем немного угас, небо приподнялось и посветлело.

– Вот это другое дело, – пробормотал Фильченко, потом потряс головой, словно хотел что-то вытряхнуть из нее. – Нет, никак не могу понять, товарищ капитан…

– Подучиться надо немного – получишься и будешь все понимать, – Горшков насмешливо фыркнул, – война закончится – в институт пойдешь… Либо того выше – в академию.

Фильченко поскреб нос длинным пальцем – такие изящные гибкие пальцы не артиллеристу нужны, а пианисту либо скрипачу, отрицательно помотал головой. Вздохнул:

– В академию – вряд ли, военный из меня не получится, а вот насчет института… тут все верно. Инженер по строительству железных дорог либо станций метро может получиться вполне.

– Почему именно метро?

– А я полюбил метро. Один раз был в Москве, на метро покатался – удивительная все-таки штука. И быстро, и удобно, и красота под землей такая, что ахнуть можно.

Было что-то в Фильченко от ребенка, он умел восхищаться простыми вещами и добр был, как неиспорченный ребенок – стремился оказать помощь человеку, если тот попадал в беду или в горе, протягивал руку малым и слабым, умел любоваться солнцем, цветами и бабочками – это был не размятый войной, не униженный болью и ранениями человек… Такие в Сибири, особенно в родной Курганской области, которую Горшков видел иногда во сне и чуть не плакал от того, что видел – дом свой, мать, постаревшую и поседевшую, соседей, и отчего-то начинал задыхаться, – попадаются часто.

Жаль только, что Фильченко не хочет пойти в военную академию, ему, кавалеру двух орденов Отечественной войны, академия будет в самый раз, примут без всяких отметок, особенно в артиллерийскую… Пушкарь Фильченко от Бога, вон как лихо сдул с земли двух глупых фаустпатронщиков, – будто снайпер, позавидовать можно.

В эту минуту появился Мустафа – круглоликий, загорелый, с живыми маленькими темными глазами, плотно сбитый. Он нисколько не постарел за последние два с половиной года, скорее даже помолодел – когда Горшков забирал его к себе в разведку, Мустафа был другим, он хоть и не растерял в лагере напористости, но на лице его лежала печать усталости, обреченности, в углах рта застыли небольшие горькие скобочки…

Сейчас этих скобочек не было.

Автомат, висевший у Мустафы на груди, был мокрым от дождя, блестел, словно покрытый лаком, – очень уж картинно смотрелся воин. Хоть в кино снимай.

– Товарищ капитан, я тут горяченького привез на завтрак, похлебать бы надо, – просяще произнес он.

– Потом, Мустафа… Когда закончим минирование моста, тогда и позавтракаем. – Капитан отмахнулся от ординарца, но тот не уходил. – Чего еще у тебя? – недовольно спросил Горшков.

– Квартир свободных в этом городишке нету, я облазил десятка четыре домов – все впустую. Очень много беженцев. Просто кишмя кишат. В некоторых квартирах набито по три семьи.

– Это мы переживем, Мустафа, – и не такое переживали.

– Так точно, и не такое переживали, – подтвердил Мустафа. – Можно было по старой привычке разведчиков облюбовать какой-нибудь сарай, но… – ординарец развел руки в стороны и стал походить на сварливую наседку, – и сараи забиты. Просто под завязку – ни одного свободного сантиметра.

– У немцев сараев нет, Мустафа, у них – хозяйственные постройки.

– Что в лоб, что по лбу, товарищ капитан.

– Поставим палатки. Лучше палатки на фронте жилья нет. Под себя одну полу шинели, сверху другую, под голову пилотку и – чуткий тревожный сон до утра обеспечен.

Люк у «шермана», застывшего на том берегу, словно на почетном дежурстве, приподнялся, некоторое время находился в стоячем положении, будто экипажу потребовался свежий воздух, потом показалась голова в рыжем танкистском шлеме – шлем был явно сшит из чистой кожи, – и нырнула обратно.

Правильно поступил американец – в домах на той стороне могли сидеть снайперы, которых еще не выскребли, а по ним обязательно надо пройтись частой гребенкой, – Горшков одобрительно хмыкнул, заметив маневр танкиста.

– Может, все-таки позавтракаете, товарищ капитан? – взялся за старое Мустафа.

– Не ной, приятель, – не оборачиваясь, бросил капитан, – мы же с тобой договорились: как только саперы уйдут с моста, тут же достанем ложки…

– У меня и фляжечка есть, – проворковал Мустафа голубиным тоном, но Горшков уже не слышал его – из американского танка выбрался человек – тот самый, в рыжем шлеме, который уже показывался, спрыгнул на землю.

Помахал рукой противоположному берегу. Горшков ответил – чего же не ответить, не сделать чужеземцу приятное, – хотя помахал вяло, с опаской. И неведомо было ни незнакомому американскому танкисту, ни начальнику разведки 585-го артиллерийского полка капитану Горшкову Ивану Ивановичу, что это воздушное помахивание – факт исторический, хотя и не отмечен юпитерами, их слепящим светом, все остальные встречи русских с американцами произойдут позже и будут отмечены не только торжественной иллюминацией, но и репортажами корреспондентов. В общем, каждому празднику – свое.

Лишь на следующий день недалеко от города Торгау была отмечена встреча солдат 69-й пехотной дивизии Первой американской армии и бойцов 58-й стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта, после чего войскам и одной и другой стороны был дан приказ остановиться.

Были также утверждены опознавательные знаки, чтобы случайно не ударить по своим. В частности, серия зеленых ракет, запущенная ввысь, обозначала, что это – свои. Русские танки должны были пометить башни белыми полосами – вокруг всей башни, ширина полосы – двадцать пять сантиметров. Макушки башен, люки, требовалось украсить белыми крестами, ширина полос креста – также двадцать пять сантиметров.