– Вас, Эдуард Николаевич, по ночам кошмары не терзают? – делая вид, что рассматриваю устройство мангала, спросил я для затравки.

– Нет, – ответил он. Твердо так ответил. Будто гвоздь в доску вогнал.

– Я это к тому спрашиваю, что господина Домбровского, к примеру, терзают. С того самого дня, как вы древнюю могилу… потревожили.

Вообще-то я хотел сказать «осквернили».

– Я не он, – хладнокровно ответил Нигматулин. – Голова, блин, на фиг, крепкая. Потусторонние бредни меня мало интересуют.

То, что они тебя не интересуют, – это факультатив, подумал я. Главное, чтобы ты их не интересовал. А затем решил не ходить вокруг да около и сразу спросил о главном:

– Скажите, Эдуард Николаевич, вы что-нибудь из той могилы брали?

– Нет.

– Точно?

– Точнее не бывает.

Врать он не умел, но врал и при этом не краснел. Я не стал его разоблачать (мне бы это ничего не дало), а задал следующий вопрос:

– Вы не брали, а другие?

– Не следил, – выкрутился он.

Тогда я пошел в обход:

– А что вы, Эдуард Николаевич, насчет всего этого думаете?

– Насчет чего?

– Насчет того, что ваши друзья мрут, как мухи осенние, – жестко пояснил я. Мне не понравилась его попытка прикинуться пыльным вещмешком.

Он смерил меня взглядом, после чего пожал плечами:

– Ничего я об этом не думаю. А чего тут, блин, на фиг, думать? Мало, что ли, людей умирает вокруг? Нет, жаль, конечно, парней, друзья все-таки, но, как говорится, все там будем. Раньше или позже. Хочется, конечно, позже, но, блин, на фиг, разве это от нас зависит?

Ирония судьбы заключалась в том, что говорил он это за две минуты до собственной смерти.

Я об этом еще не знал (Силы во мне такой не было, чтобы в будущее хотя бы на шажок заглянуть), но что-то такое предчувствовал. Вернее, даже не предчувствовал (слово «предчувствовал» тут не подходит), а просто мне стало зябко и казалось, что кто-то за нами наблюдает через оптику снайперской винтовки. Я даже начал шарить взглядом по окнам коттеджа: не торчит ли ворошиловский стрелок за какой-нибудь из шторок?

Господин Нигматулин тем временем встал, пробормотал нечто невразумительное про волю Аллаха и стал всем своим озабоченным видом показывать, что разговор закончен. Ловить было нечего. Я попросил не провожать и потянулся на выход.

Уже взявшись за ручку калитки, обернулся и крикнул открывающему гараж вруну:

– А все-таки вы кое-что сперли из могилы, Эдуард Николаевич.

Он ощетинился, как разбуженный еж, и, перейдя на «ты», спросил:

– Уверен?

– Уверен, – ответил я. – Позарились.

– Допустим. И что теперь? Заявишь?

– Никогда.

– А чего тогда хочешь?

– Правды. Только вижу, нет правды на земле.

– Выше с ней тоже, блин, на фиг, проблемы.

– Это точно. Только знаете что, уважаемый Эдуард Николаевич.

– Что?

– Я за вашу жизнь теперь и двух копеек не дам.

Его аж всего передернуло от этих моих финальных слов. Видимо, я ткнул в больную точку. Сыпанул соль на рану. Задел, короче говоря, я его за живое.

Наслаждаться произведенным эффектом не стал. Не садист. Сказал и тут же вышел.

Крик раздался за секунду до того, как я собрался завести движок.

Я не знаю, чего в этом душераздирающем вопле было больше – страха или удивления, но у меня по всему телу встали дыбом волосы. И это не фигура речи. Исключительно физиология.

Выхватывая на бегу пушку, я ворвался во двор и увидел то, что увидел: лежащего ничком на площадке возле гаража Нигматулина трепал огромных размеров волк.

Зверь на самом деле был крупный. В холке, пожалуй, выше откормленной кавказской овчарки. Грудь широкая. Лапы мощные. Клыки – штыри, которыми рельсу к шпалам приколачивают.

И такое вот чудище вцепилось мертвой хваткой несчастному в горло. Выжить у того не было никаких шансов. И хотя он сжимал в руках невесть откуда взявшийся нож и даже пытался ткнуть волчаре лезвием в бок, но это больше походило на агонию. Собственно, это и была агония.

Я начал стрелять прямо от калитки. Точно видел, что три первые пули вошли зверю в бок. Но отреагировал он только на четвертую. На ту, что попала ему в голову.

Нет, он не повалился набок. Не взвыл от боли. Ничего такого. Он просто прекратил рвать горло жертвы (там голова уже практически отделилась от тела) и с холодным недоумением глянул на меня. Потом принял в грудь пятую пулю, увернулся, ловко отскочив в сторону, от шестой и седьмой, а когда я полез за новой обоймой, сам перешел в наступление.

Он не бежал. Приближался шагом. Замер метрах в трех и, зловеще виляя хвостом, медленно и плавно наклонил голову влево, а затем – со столь же изуверской пластичностью – вправо. Казалось, он хотел повнимательней рассмотреть своими горящими глазами, что это за чудило такой шмаляет в него всякой ерундой. А когда рассмотрел, стал поджимать задние лапы, готовясь к прыжку. Все это он делал безмолвно – ни рыка, ни лязга зубов, ни утробного рычания. Жутковатое зрелище.

Попадись ты мне в Ночь Полета, разорвал бы я тебя, зверь, как бобик грушу для клизмы, подумал я, не отводя взгляда от его желтых глаз.

К той секунде уже понял, что пули мне не помогут. Что здесь они не катят. Пусть серебряные они, пусть заговоренные – но не катят. Нужно было пробовать что-то другое.

И я попробовал.

Отшвырнув в клумбу безотказный, но в данной ситуации бесполезный кольт, провернул медное кольцо на левом безымянном, после чего, наложив друг на друга ладони с растопыренными пальцами, сотворил Решетку Зигмунда.

Зверь пробил это магическое препятствие с ходу. Легко пробил. С такой легкостью ребенок пробивает каблучком корку льда на луже после первого ночного заморозка. Тем не менее, когда волк пролетел сквозь дыру, я, провернув кольцо теперь уже на правом безымянном, поднял от земли до неба точно такую же решетку.

На этот раз сработало.

Волк на излете движения ткнулся в препятствие перемазанной в крови мордой и рухнул наземь.

– Схлопотал! – обрадованно воскликнул я и показал ему средний палец.

А волк ничего – вскочил, тряхнул головой, как боксер после нокаута, отошел чуть назад и повторил прыжок.

Я не стал горячиться. Дождался мгновения, когда он разорвет грудью сияющие прутья, и только тогда, что есть сил сжимая в ладони заколку для галстука, на одном дыхании проорал: