Не ожидая, пока она поднимется, не глядя – поднимается ли, он пошел к лесу и, постепенно уменьшаясь в размерах, растворился среди деревьев. Минут через пять Тюльпин вернулся с небольшой плоской бутылкой, облепленной елочными иголками. После того как он ополоснул ее в реке, бутылка сверкнула оранжевыми бликами «Старки».

– Откуда? – спросила Лариса.

– Мы зарыли ее в прошлый раз, когда приезжали компанией… Помнишь? Уцелела. Тебе налить?

– Немного.

Они молча выпили, молча съели суп, от которого шел запах костра, запах смолистых веток и сырой осени. Ели прямо из котелка и больше всего боялись, чтобы не столкнулись их ложки, чтобы не встретиться взглядом. Тюльпин первым отложил ложку, и Лариса тут же последовала его примеру.

– А теперь уходи, – сказал он негромко, без выражения, будто думал о чем-то другом, более важном.

– Что? – не поняла она.

– Уходи. Я останусь здесь. А дома… Забери все свои… Все, в общем. Чтоб и духу там твоего не было. Не обижайся, я в полном смысле слова – всю парфюмерию, трикотаж, галантерею… И раскрой окна. Я вернусь вечером.

Она перевела взгляд на костер, потом стала рассматривать свои ногти. Но, словно спохватившись, поднялась, собрала рюкзак, затянула ремни. Тюльпин, положив руки на колени и опустив на них подбородок, смотрел в огонь. Его вязаная шапочка с легкомысленным помпоном была надвинута на самые брови.

– Послушай, Вовка, ну не думала я, что так получится. Понимаешь… Может быть, все к лучшему, а?

– Что к лучшему? То, что не только я тебя теряю, но и ты меня?

– Не все же утраты печальны, – начала было она и замолчала.

Тюльпин посмотрел ей в глаза, они были совсем рядом, совсем близко, усмехнулся, и Лариса неожиданно приникла к нему, уткнувшись лицом в холодный мокрый рукав брезентовой куртки.

– Ты звони, – сказал он. – А сейчас иди. А то, знаешь, я могу подумать, что ты передумала… Ты ведь не передумала?

Лариса поднялась и, не смахнув слез, не оглядываясь, быстро пошла по тропинке. Вскоре ее фигура скрылась среди деревьев.

– Счастье утраты, – проговорил Тюльпин вслух. – Это надо же – счастье утраты… – И вдруг, вскочив, бросился бежать вслед за Ларисой, не представляя даже, что скажет ей, как поступит. Он бежал по высокой мокрой траве, через кустарник, но у первых же деревьев остановился и, постояв, побрел назад. – Как паршиво, как же мне сейчас паршиво, – повторял он. – А может быть, я ее люблю? – И кривая усмешка скользнула по его лицу. – Нет… Какая это, к черту, любовь! С любовью можно бороться, пересилить как-то, наплевать, в конце концов… А здесь… Баба как баба… А надо же… Как паршиво… Будто отрезали что-то…

Подойдя к костру, Тюльпин увидел, что в плоской бутылке еще на треть осталось «Старки». Он выпил ее прямо из горлышка и тут же запустил пустую бутылку на середину реки. Едва упав в воду, она перевернулась кверху горлышком и поплыла по течению.

Все с той же застывшей на лице кривой усмешкой Тюльпин подошел к рюкзаку, еще не зная, что ему там понадобилось. Присев на корточки, долго перебирал рыболовные снасти, какие-то консервы, прихваченные на всякий случай, деревянные ложки – оказывается, он их все-таки взял с собой, не забыл. Потом на глаза ему попалась белая капроновая веревка. Подержав в руке, он уронил ее, выпустив из пальцев, снова взял, хмыкнул про себя с каким-то новым выражением – чуть ли не злорадно. Не выпуская веревку из рук, Тюльпин поднялся, постоял над костром и медленно направился к опушке, на ходу разматывая моток.

Он еще не знал, как поступит дальше, но ни к чему не обязывающие действия, когда он искал веревку, а Тюльпин искал все-таки веревку, потом разматывал ее, забрасывал на толстую ветку лиственницы, отвлекали его от саднящей боли в груди. Эти двусмысленные приготовления, а он понимал их двусмысленность, потому и хмыкал время от времени не то над собой, не то над людьми, которых мысленно видел вокруг себя, эти приготовления и тешили Тюльпина, забавляли его. Будто был у него в запасе ход, о котором никто не догадывался, никто даже предположить не мог, что он, Тюльпин, способен на нечто отчаянное. Понимая, что никогда не поздно свои приготовления обратить в шутку, он продолжал неторопливо подтягивать веревку, потом укрепил ее хорошим узлом, медленно, будто в забытьи, сходил к костру за ножом и обрезал лишний конец.

Где-то глубоко в сознании, настолько глубоко, что он даже не понимал этого, светилась надежда на то, что Лариса вернется и, застав его за столь необычным занятием, спохватится, ужаснется, повиснет на нем, а он с нездешним уже взглядом отрешенно отодвинет ее в сторону. Но Лариса не возвращалась, и Тюльпин без помех заканчивал свое дело.

– Надо же, вороны прокаркали, – бормотал он. – Еще на рассвете, когда день только начинался… Вороны – это плохо, это дурная примета… И собака на лодке тоже дурная примета… И водитель рассказал про своего погибшего дружка…

Вряд ли Тюльпин знал, как поступит в последний момент, какие чувства пересилят, какая мысль окажется решающей, да и будет ли у него время думать в последний момент. А пока, пока он ощущал в пальцах легкую дрожь и с удивлением ловил себя на том, что не в силах остановиться, сбросить непонятное оцепенение. Но понимал – стоит ему все бросить, и снова навалится непереносимая боль в груди. А так вроде не до нее сейчас, вроде есть кое-что поважнее.

– То-то будет шороху, – снова хмыкнул Тюльпин с непонятной мстительностью в голосе. – То-то будет шороху…

Покончив с веревкой, он пошел в лес, долго бродил там, разыскивая подходящую корягу и не торопясь с этим. Найдя в завале вывороченный пень, Тюльпин приволок его к лиственнице и установил как раз под веревкой – с вызывающей белизной светилась она на фоне темных стволов. Взобравшись на пень, с трудом сохраняя равновесие, Тюльпин начал завязывать петлю…

– Что ты делаешь? – услышал он голос Ларисы.

И облегчение, и страшная усталость навалились на него, удержаться на пне ему удалось, только ухватившись за конец веревки. После этого он смог оглянуться.

– А, это ты, – проговорил Тюльпин как мог равнодушнее. – Решила вернуться?

– Я вспомнила… Автобус придет только вечером… Весь день впереди.

– И вся жизнь впереди, – хмыкнул Тюльпин.

– Что ты все-таки делаешь?

– Петлю.

– Зачем? Отвечай, у тебя ведь спрашиваю!

– Надо.

– Вовка! Что ты задумал?!

– Хочу продукты привязать повыше… не тащить же их обратно. Вдруг мы еще когда-нибудь придем на это место… В новом составе. А? Чего не бывает… – Тюльпин обернулся и увидел, что мертвенно-бледная Лариса медленно опускается в траву. – А ты что подумала?

– Да нет, ничего… Я сейчас… Голова что-то закружилась…

– А я уж решил, что ты передумала, что захотела повременить, – бормотал Тюльпин, затягивая очередной узел. – Я уж подумал было, – он еще раз перебросил веревку через ветку, – подумал было, что ты того… Соскучилась. – Он хохотнул, и Лариса содрогнулась от неожиданности – это был не его смех. Каким-то пошловатым он ей показался, чужим. Перед ней был совсем другой человек, не тот, с которым она приехала сюда, который нервно вздрагивал при каждом ее слове, а его болезненная напряженность передавалась и ей. Теперь же, наблюдая за его хозяйственной возней, она и в себе ощутила наступившую пустоту, словно ничего ужасного не произошло, и все колебания, сомнения, которые мучили ее последние месяцы, оказывается, и гроша ломаного не стоили.

– Жена найдет себе другого, – пропел Тюльпин вполголоса, – а мать сыночка никогда… Жена найдет себе дру-у-угого, а мать…

– Тебе помочь? – спросила Лариса, чтобы оборвать пение.

– Помоги, – охотно ответил он. – Неси рюкзак, там еще что-то осталось… Хотя если мы останемся здесь до вечера, то и привязывать нечего… А?

– Может быть.

– У тебя как с аппетитом? – поинтересовался Тюльпин. И этот его вопрос прозвучал спокойно и равнодушно. Ничего в нем не было, кроме предложения поесть.

Лариса поняла, что он отшатнулся от нее. И тот человек, который носится в лодке по реке, окажись здесь, был бы ему куда ближе. С Тюльпиным они уже чужие. И как между чужими людьми, между ними еще могло быть все, что угодно, кто знает, может быть, вместе они проведут не только остаток дня, но и остаток жизни, но ничто уже не будет трогать их слишком уж, до саднящей боли в груди.