Проходя мимо развешенных сетей и сложенных копий среди пробуждающихся хижин, я увидел мать, идущую на дальний конец села. Я окликнул ее, но она была стара и не расслышала. И на этом все.
Остановился перекинуться парой слов с женой Джеммера Пикки, и пока мы болтали, подумал о ней без платья и шкур, хоть и понимал, что ничего у нас не выйдет. Попрощался и продолжил путь.
У главных ворот, в окружении старых, заросших камней Кузницы Гарнсмита, я увидел деревенского шамана, замершего в размышлениях; его желтые рога поникли, сползли к бровям. Вокруг его ног было разбросано множество меток, оставленных на скудной почве посохом. Бормоча себе под нос, он мял седые завитки бороды пятнистыми пальцами, на вид казался совсем больным. Вдруг он поднял глаза и увидел меня. Хотел заговорить, но передумал. Потом я часто задумывался, что же он хотел мне тогда сказать.
Я минул шамана и вышел из поселения, направляясь вниз по склону горы, мимо нижней верхушки холма, где лежали земли огней. Я слышал, что когда-то здесь были стены, стоявшие кругами друг в друге. От них давно ничего не осталось, но со склона повыше еще можно было разобрать кольца; темные пятна на траве, лучше различимые в полдень.
На западе, где деревни речников, между спокойным небом и отдаленными огоньками костров тянулись струйки дыма, и когда я далеко отошел от холма, вокруг пропали звуки деревни и наступила тишина, залившая все до самой опушки. Я двигался в ней, разрывая цепляющийся за ноги вьюнок. И на этом все.
Пока я шагаю на ходулях по воде — здесь не глубже локтя — надо мной смыкаются деревья и на реку ложится тень. Без солнца, отражающегося от поверхности воды, глубина становится прозрачней, можно разглядеть рыбу. Я замираю, как камень. Мои деревянные ноги — два деревца, пустившие корни в русле, их ласково оглаживает течение. Смотрю на ходули под поверхностью: они теперь кривые и гнутые от старости, хоть я и знаю, что это лишь какой-то обман воды. Отбрасываю свой промокший плащ в камыши, поднимаю копье и жду.
Когда я жил на горе, до Затопленных равнин добирался больше половины дня. На лошадях здесь не ездят, ибо земля ненадежна и полна лужиц и трясин, над которыми собираются тучи мошек и комаров, маленьких и злобных. Здесь многие погибли. И меж их зубов теперь скользят пескари.
Тогда я добрался до любимого рыбного места лишь к вечеру, сумерки уже поднимались, как пыль от стада звезд. Сперва собрал ветки и дерн, чтобы построить укрытие для ночевки, больше похожее на раздутую могилу, чем на шалаш. Затем срезал в темноте камыш, из которого буду плести при свете масляной лампы, когда мрак падет на болота.
Фитиль из конского волоса, свернувшись, как червяк в жирной простокваше, отказывался зажигаться, пока я не извел полкошеля трута и едва не сточил мое новенькое огниво. Усевшись и скрестив ноги, принялся в дрожащем свете плести камыш до первых признаков серого рассвета. Вышел длинный и зеленый плащ, похожий на мешок, перевернутый вверх ногами, без выреза для шеи наверху, лишь с небольшой щелью для обзора и дыркой, куда надо вставить клюв. Я немного поспал и встал еще до света, чтобы срубить два деревца для ходуль и найти ветку, из которой выскребу середину и сделаю духовую трубку.
Работу закончил, когда солнце вознеслось сквозь морозный утренний воздух лишь для того, чтобы, выдохшись, начать свое падение. Достал скатанную ветошь из мешка и развернул, чтобы выбрать одну из железных игл, лежавших в рядах под кожаной полоской, их тупые концы обернуты катышками из овечьей шерсти. Выбрав, зажимаю ее в зубах, острым концом от себя, и заползаю головой в камышовое одеяние, зажав в руке полый деревянный клюв. Минуту ворочаюсь, поправляя капюшон, чтобы лучше видеть, а потом втаскиваю внутрь ходули и привязываю полосками бычьей шкуры к ногам.
Деревянный клюв во рту, один его конец торчит из плаща, внутри уже покоится дротик. Распухший от слюны шерстяной катышек затыкает отверстие. Горьковатые пряди прилипли к языку и раздражают небо, но мне непросто их выплюнуть, не выронив дротик из трубки.
Наконец странное до нелепости облачение завершено, я поднимаю короткое копье и осторожно пробую подняться на свежесрезанные ноги, держась за одинокое деревце. Твердо встав на ноги, я, огромная зеленая птица, аккуратно шагаю к рваным берегам, где и погружаю свои деревянные пальцы, не боясь зябкой воды.
Широкими медленными шагами, которые не тревожат поверхность реки, я бреду над глупой рыбешкой и ничего не подозревающей водоплавающей птицей, на которых и собираюсь охотиться.
Теперь, когда я возвышаюсь над отмелями, между ног проскальзывает окунь, чтобы поживиться бледно-зелеными водорослями. Пальцы крепче сжимают древко копья, затем расслабляются, когда окунь вдруг решает найти пищу повкусней. Взмах хвоста, как пощечина, и он исчезает.
Иногда я задумываюсь, как все это воспринимают рыбы и утки. Невидимый, я охочусь среди них, а они принимают меня за своего. Они глупы и не могут понять, что я высшего вида и желаю им зла, и исчезают один за другим, так ничего и не поняв. Они видят, как среди них ходит большая зеленая птица, но не могут связать ее с исчезнувшими родными. Их сделало слепыми то, что они желают видеть. Может, есть чудовища хитрее нас, что прогуливаются себе вокруг, выбирают, забирают то женщину, то мужчину, и никто не поймет, куда они пропали, ведь преступленья происходят далеко друг от друга; так и пропадают люди по одному, пока наконец чудовищам не захочется устроить настоящий пир.
Очередная рыбешка, теперь плотва, извивается между ходуль. На сей раз я не жду, а резко метаю копье. Едва не промазав, зацепил рыбку за бок, поднимаю ее, бьющуюся на острие, бусины речной воды летят во мрак.
Я охотился весь тот день и следующий, ночуя в своем укрытии, и под конец охоты мой мешок полон битой птицы, а на шестах много рыбы, и стоит наступить новому утру, как я отправляюсь домой. В тот день воздух был чист и свеж, словно после бури, однако бури не было. Синее небо окрасило все лужицы и озерца болот, над головой проплывали многочисленные белые облака, складываясь в фантастические формы, коим я не могу придумать названия. Сумка полна. Солнце грело спину. Я напевал, что помнил, из Старой Дорожной Песни о мальчике-путнике и как он нашел себе невесту, и своим ужасным пением я спугнул цапель с пруда. То был последний раз, когда я был счастлив.
Теперь я сижу на берегу, опустив деревянные ноги в течение реки, и ем рыбу. Когда-то, прибыв в поисках счастья на Затопленные равнины, я варил себе еду, но теперь это кажется пустой тратой времени. Тут никто не готовит. Разрываю брюхо рыбы ногтем и почему-то нахожу странное удовлетворение в том, какой большой кусок могу вырвать за один раз. (Тут вдруг, освежеванная, рыбка резко дергается и пугает меня, но потом вновь замирает).
Когда я хочу отложить клюв и приняться за еду, мое внимание привлекает движение на юге. Красные флаги. Маленькие красные флаги, которые то расходятся, то сходятся, приближаясь ко мне с дальних полей. Прищуриваюсь, затем поднимаю ноги из воды, чтобы встать повыше. Клюв не снимаю. Не флаги. Не флаги, но плащи, красные плащи на спинах всадников. По меньшей мере пятеро. Я знаю их. Люди Рима, пришедшие из-за моря. Молодежь в деревне, где я раньше жил, поговаривала, что эти римляне хотят отнять нашу землю, но это было за пределами моего понимания — землю никто не может отнять, ведь земля никому принадлежит — и я оставлял эти споры юным.
