Voice of the Fire. In the Drownings by Alan Moore

Перевод Сергея Карпова

Отмеряющий круг может начинать где угодно, цитировал Алан Мур Чарльза Форта в начале своего исследования викторианского общества в комиксе «Из Ада». В этой книге круг относится и ко времени, и к пространству. Это круг, сотворенный из черных псов и ноябрьских огней, из хромых ног и отрубленных голов, из страстей, потерь и похотей. Круг, который длится несколько миль и шесть тысяч лет.

Я сижу в комнате в древнем викторианском замке в Голландии и пишу предисловие к книге под название «Глас Огня» Алана Мура. Естественно, у меня получается не самое лучше предисловие. Самое лучше — это последняя глава книги, написанная в ноябре 1995 в задымленной квартире Аланом Муром голосом Алана Мура, сухим, веселым и к нашей радости чертовски, чертовски остроумным, написанная в комнате, заваленной книгами по истории, написанная как последний акт спектакля волшебства и веры (неосознанный намек на короткометражку Акт Веры).

Отмеряющий круг может начать где угодно. Ну, конечно, не совсем где угодно. Один круг — одно место. В конце концов, это история Нортгемптона.

Если бы это был линейный нарратив, мы бы шли за Нортгемптоном, его голосом, умом и сердцем от ночевки глуповатого паренька в свином загоне, через Хэм Таун, через шумный средневековый город и до современности. Но нарратив — как и город — линеен, только если вы его таким видите, и если думаете, что в конце пути вас ждет какой-то приз — вы уже проиграли. Это поездка на карусели, а не гонка, волшебная историческая экскурсия, такая же эволюционная, как и революционная, и приз в ней — люди и голоса, отрубленные головы и хромые ноги, черные псы и потрескивающие ноябрьские костры, и они повторяются, как рубашки карт бесконечной колоды Таро.

Когда книгу опубликовали в 1996, она произвела несильное впечатление: ведь это был пейпербэк, начинавшийся без всяких объяснений с рассказа от первого лица недоразвитого ребенка из конца каменного века: его мать умерла, кочевое племя бросило, он узнал зло и коварство тех, кто умнее его (а там все умнее его), а также открыл любовь, познал ложь и встретил судьбу свиньи в свинарнике Хоб-мэна (шамана). И рассказывает он свою историю самым отторгающим способом со времен «Ридли Уокера» Рассела Хобана (или, может быть, со времен номера Болотного Нечта «Пог» того же Алана Мура): с маленьким лексиконом, в настоящем времени и без различия снов от реальности. Не самая простая отправная точка, но преодолев это испытание, читатель узнает все основные образы книги. Здесь и шэгфолы — огромные черные псы, бегущие во снах и тьме — и волосы, отрезанные с головы мертвой женщины под мостом, и нога матери мальчика, торчащая из могилы, и финальный душераздирающий жертвенный костер. Действие происходит в ноябре, недалеко от дня, известного как Ночь Гая Фокса, когда и поныне на кострах сжигают чучела на потеху детям.

Немалую долю удовольствия доставляет наблюдать, как автор мастерски говорит голосами мертвых как своим: голосом безымянной девушки-психопатки, которая приходит к разрисованному улицами Хобу с украденным именем и украденным медным браслетом, и этот голос сплетается в детективный рассказ времен Бронзового века; возмездие ей — очередное сожжение на очередном костре, неожиданное, жестокое и неизбежное. Девушка так же опасна и так же уверена в своем уме и превосходстве, как странствующий коммивояжер, торгующий бельем, который зажжет собственный жертвенный костер на Ночь Гоя Фокса из своей машины и печальной жизни — он говорит голосом бодрого разночинца, лгущего нам и себе, и на миг нам покажется, что Мур становится английским Джимом Томпсоном, и конец коммивояжера, как и конец томпсоновских персонажей, так же неизбежен. Римский детектив, расследующий заговор фальшивомонетчиков, чей мозг и тело проедает свинцовое отравление, пришедшее от свинцовых римских акведуков (наше слово plumber, «слесарь», из латинского: «тот, кто работает со свинцом»), узнает, что свинец по-своему отравляет и всю империю. А голова здесь принадлежит императору, отчеканенному на круглой монете. Круг исчисляют, взвешивают и находят слишком легким.

Держите в уме, пока читаете, что история — это хорошая история. Теория Мура о тамплиерах, может, и не правдива (в этой книге и нет правды, по крайней мере, не такой, как вы думаете, даже если все это было на самом деле), но отвечает фактам (что нам дает еще одна отрубленная голова в Нортгемптонской тамплиерской церкви), как и рассказ отрубленной головы бедняги Френсиса Трешэма о его временах и жизни. Рассказы — это шкатулки с тайнами: большинство из них не разгаданы, а те решения, что нам даются, лишь открывают двери к большим загадкам и трудностям. Или, иначе говоря, «Глас Огня» — правда в своем роде, даже если эта правда литературная, историческая и волшебная, а потому и объяснения в книге никогда не бывают полны и удовлетворительны, а истории, как и истории наших жизней, не объяснены и не завершены.

Огромное удовольствие читать это и перечитывать. Начинайте откуда хотите: и начало, и конец подходят, ведь круг начинается где угодно, как и жертвенный костер.

Не верьте сказкам, городу или даже человеку, который поведает сказки. Верьте лишь гласу огня.

Нил Гейман, Замок де Хаар, Парил 26, 2003

Плетение из камышей и резка ходуль. Полый клюв для стрельбы дротиками; его создание и применение. Я знаю все это наизусть, словно кто-то без конца твердит сухие инструкции у меня в голове. Голос так давно звучит, что я его уже не слышу. Но если слышу, он меня утешает, ведь мне не надо думать ни о чем, кроме этого тусклого и бесконечного перечисления, и так я засыпаю с этими словами на устах: Плетение из камышей и резка ходуль. Пустой клюв для стрельбы дротиками; его создание и применение.

Прежде, чем побрести на отмели, я оглядываюсь на Салку и играющих детей. На ее груди бусинками сверкает вода, она оборачивается и долго смотрит на меня черными глазами, а потом вновь опускает лицо под кожу реки. Молодые плещутся и скачут; начали о чем-то ссориться, но тут же бросают все ради другого спора, интересней и громче.

Этот взгляд напоследок, словно перед уходом я хочу собрать всех родных и удержать в глазах, стал в последнее время привычкой. И меня гложет, гложет страх, что однажды я уйду, а когда оглянусь, уже никого не увижу. Кажется, мне не избавиться от этих треволнений, и я гляжу на их силуэты, пока они не сливаются с рябью бликов, танцующих на воде. Отвернувшись, следую против теченья, сильного и кипучего у моих ног.

Когда-то у меня была другая жена и другая семья. Мы жили не здесь, на Равнинах, а немного дальше на запад, в огромном круглом поселении на холме, над землей огней. Однажды утром я проснулся и отправился меж кипящих котлов селян на охоту и рыбалку, и на этом все. Теперь я не могу припомнить, сказал ли в тот день перед уходом доброе слово жене, помню лишь, что разозлился, увидев порванный шнурок на моем ботинке, плохо подумал о ее лени. Наверное, что-то и говорил, пару слов, уже не вспомню. За неимением иглы и нитки перевязав шнурок, я зашнуровал ботинок и выскользнул в восход, и на этом все.

Поцеловал дочурку на прощанье, но сына не нашел. Она только что поела творога. Моей щеки коснулось ее теплое и сладкое дыханье, и на этом все.