– Доротея, у тебя есть мятные леденцы в бардачке?

– Думаю, да. Хайнц, ты не посмотришь?

– Ах, нет! У тебя что, горло болит? С чего бы это? И никакая мята не поможет исправить вред от курения. На это есть совсем другие средства. И…

– Хайнц!

– Папа!

– Да-да, вот увидите. Убивайте себя табаком, пожалуйста, но потом не говорите, что я вас не предупреждал.

Он открыл бардачок, и крышка тут же грохнулась на колени. Отец взвыл, Доротея содрогнулась:

– Хайнц, Боже мой, я чуть в отбойник не въехала! Что такое?

– Эта дурацкая дверца. Прямо по коленям. Очень больно, и все из-за того, что кто-то покурил.

Он схватился за зеркало заднего вида и повернул его так, чтобы бросить на меня укоризненный взгляд.

– Послушай… – Доротея вернула зеркало в правильное положение. – Просто развернись, зеркало трогать нельзя.

Отец посмотрел на нее:

– Я не могу пошевелиться. Вы так далеко выдвинули сиденье из-за того, что Кристина не сумела впихнуть сумку в багажник.

– Папа, если хочешь, сядь сзади.

– Нет, не могу, сзади меня укачивает. Сколько нам еще ехать?

Я закатила глаза, он ведь меня не видел.

– Примерно два с половиной часа.

– Так долго? Силы небесные! Это не пойдет на пользу моему бедру. Мне нужно будет размять ноги.

Он склонился вперед, чтобы лучше видеть радиоприемник.

– Что это за программа?

Звучала старая композиция «Флитвуд Мэк».

– Эта варварская музыка сводит меня с ума. Где тут НДР-один?

Не спрашивая, он ткнул пальцем в радиоприемник. Я заподозрила худшее. И оно произошло: «Сядь в лодку грёз сегодня ночью, Анна-Лена» на полную громкость.

– Ну, попал просто пальцем в небо.

Папа подтолкнул Доротею в бок и в упоении стал подпевать. Доротея с ужасом посмотрела на меня в зеркало заднего вида:

– Что это?

– В лодку грёз сегодня ночью, ла-ла-ла… Это Коста Кордалис. Красивая песня. И так подходит к случаю. Хоть мы поплывем и не ночью. А паром вовсе не лодка грёз. Ну, Кристина, это хотя бы похоже на музыку, верно?

Он затряс коленями, а я прижалась головой к оконному стеклу и закрыла глаза.

Примерно через час, почти в обморочном состоянии от текстов песен вроде «я больше ни за что не буду браться в воскресенье», «золотые медали для твоей суперталии» или «позвени мне ресницами» Доротея с каменной спиной въехала на стоянку зоны отдыха. Припарковалась перед бензоколонкой и заглушила мотор. Тишина. Радио отключилось, и мы слушали только Хайнца, с закрытыми глазами самозабвенно допевавшего строчку. Мы с Доротеей переглянулись и молча уставились на него. Папа открыл глаза и улыбнулся:

– Это Рената Керн. Безумная женщина. Не такая уж красавица, но очень стильная. Классные пела шлягеры. Когда-то.

Он отстегнул ремень и открыл дверь.

– Ну, девушки, давайте мужчина вас заправит, посидите пока в салоне, а потом мы с вами выпьем по чашечке кофе. Только, чур, не уезжать.

Он вышел из машины и захлопнул за собой дверь.

Доротея повернулась ко мне.

– Ты должна была меня предупредить. Я бы сняла радиопанель. Он же знает все тексты наизусть. С каких пор твой отец заделался королем шлягеров?

– Ох, сколько себя помню.

Я не стала ей говорить, что и сама знаю все эти тексты наизусть. Монику Моррелл, Берндта Клувера – я знаю все. В такие значимые для ребенка годы, с десяти до шестнадцати, я каждое воскресенье записывала немецкий хит-парад на катушечный магнитофон «Грюндиг». Мои родители любили устраивать праздники, по малейшему поводу комод в столовой превращался в буфет, ковры сворачивались, люстры подвязывались. Пили клубничный боуль и пиво, ели салат с макаронами и зеленым горошком и танцевали. Ночи напролет. Бобина игралась шестьдесят минут, нужно было иметь хотя бы пять разных бобин. За это отвечала я. В те годы я хотя бы по разу записала каждый немецкий шлягер. От Ренаты и Вернера Ляйсман, Кристиана Андерса и Дорте Колло до таких экзотов, как Андреа Андергаст или «Хоффманн и Хоффманн». Важно было записать все так, чтобы каждый раз песни звучали в другом порядке, к тому же вовремя, то есть до сообщений о дорожном движении, нажать на паузу. За эти шесть лет я добилась виртуозной техники. Мои «склейки» были превосходны. Уровень громкости, паузы, переход – все на высшем уровне. У нас имелась одна-единственная запись, которую делала моя сестра. Я уехала с классом на экскурсию, и ей пришлось два воскресенья записывать бобины вместо меня. На вечеринке, поводом к которой послужил новый мамин велосипед, отец впервые заметил, что на «НДР-2» новости передают каждые полчаса. Никому из гостей эти паузы в танцах не помешали, правда, выпили слишком много. И на дорогах в те выходные было спокойно.

Несколько лет назад отец решил разобрать эти записи. А потом позвонил мне, чтобы рассказать, как это занятно – еще раз услышать новости того времени, и как жаль, что меня тогда интересовала только музыка.

– Кристина, что ты там мурлычешь?

Голос Доротеи вывел меня из размышлений. «Ты прости, тебя я знаю» Петера Корнелиуса – я встряхнулась, пытаясь отвязаться от этой мелодии.

– Ничего, а где же король шлягеров?

Петер продолжал звучать во мне и сошел на нет лишь с появлением Хайнца, который, усаживаясь на переднее сиденье, насвистывал «Обычное воскресенье».

– Итак, дамы, машина заправлена, счет оплачен. А теперь мне нужно поесть.

Отец направил Доротею на парковку перед площадкой для отдыха. Выйдя из машины, он внимательно посмотрел на меня:

– Что с тобой? Ты такая бледная.

В моей голове бушевали демоны, роились давно забытые имена и тексты, хит-парады, пластинки, магнитофоны «Грюндиг», я смогла бы подпеть всем песням Говарда Карпендейла, а я-то полагала, что все это в прошлом. Принцесса шлягеров.

– Папа, давай теперь послушаем другую музыку. Или вообще никакую. Только не эти дурацкие шлягеры.

– А почему ты злишься? Прежде тебе нравилось. Ты даже знала их наизусть.

Я сбежала от изумленного лица Доротеи в туалет.

Когда я вернулась, отец с Доротеей стояли с подносами перед стойкой с блюдами. Доротея серьезно посмотрела на меня:

– И твоей любимой певицей была Венке Мир? Подумать только, как мало мы знаем друг о друге… – Она хихикнула.

– Мне было одиннадцать.

Я прошла мимо Доротеи, чтобы взять с полки поднос.

Папа покачал головой:

– Нет-нет, это все продолжалось гораздо дольше. У тебя уже были водительские права, разве нет?

– Глупости. Максимум двенадцать. И только ради ваших дурацких вечеринок. Ты уже решил, что будешь есть?

Перед нами стояла раздатчица. Отец дружелюбно ей кивнул.

– Мне кажется, права у тебя уже были. Гм, чего же мне хочется? А что это у вас там, в дальнем ряду?

– Печеночный паштет. Мы подаем его с яичницей-глазуньей и хлебом.

– Из тухлого мяса?

– Папа!

– Хайнц!

Блондинка в белом фартуке удивленно на него взглянула:

– Разумеется, нет. Но вы вовсе не обязаны его есть.

– Точно. Но в наше время мясных скандалов лучше лишний раз переспросить. Где-то же то просроченное мясо еще осталось.

Блондинка хмуро на него посмотрела. Папа ей улыбнулся:

– Без обид. Ну, что вы будете брать?

Доротея окинула его взглядом и заказала три сырных булочки и три чашки кофе.

Папа кивнул. Увидев поданные булочки, сказал только:

– Салатный лист выглядит здесь смешно. Это ведь сырные булки, к чему этот силос?

Я схватила тарелку, поставила ее на поднос и улыбнулась официантке, пытаясь сгладить ситуацию. Она ответила мне ледяным взглядом.

На кассе отец настоял, чтобы заплатить за всех. Что дало ему право высказать свое мнение о ценовой политике мест для отдыха на немецких автострадах. Взгляд у кассирши в итоге тоже стал ледяным.

Мы сели за самый дальний столик. Хайнц раскрыл булочку, выковырял вложенные лист салата, ломтики помидоров и огурцов и начал есть. Жуя, поочередно посмотрел на нас.