— Бог мой, он что, говорил с тобой? — озадаченно переспросил О'Лайам-Роу и быстро добавил: — Так чем же все закончилось? Где он сейчас? Снова сбежал?

Лаймонд ответил не сразу, задумчиво разглядывая взволнованное лицо О'Лайам-Роу.

— Это закончилось тем, что я вышиб из него дух и ушел. Он все еще на свободе, насколько мне известно.

— Но… — громко начал О'Лайам-Роу и поспешно понизил голос: — Но это отдает девочку на расправу лорда д'Обиньи… если только ты не нашел против него настоящих улик.

Лаймонд покачал светловолосой головой:

— Я же сказал тебе. До нашей общей знакомой трудно добраться. Дело рук госпожи Бойл. Но обеим придется явиться ко двору на великие английские луперкалии 17).

В краткий миг их встречи Уна с пожелтевшими кровоподтеками на белой коже вскинула голову и спросила: «Кого ты собираешься здесь утешать и оберегать, Филим О'Лайам-Роу? Ты что, совсем потерял голову?» А потом мрачно добавила: «Хорошо. Обещаю: вреда ему я не причиню. Назови я его Тади Боем Баллахом, мне самой пришлось бы ответить кое на какой вопрос. Но пусть он только попробует взнуздать меня — ту, что разбивала сердца мужчинам получше, и я выставлю его из Франции, даже глазом не моргнув».

А теперь надо было понимать так, что Лаймонд пощадил лучника, собираясь подступиться к Уне.

— Эта внезапная нежность к злополучному Робину, безусловно, делает тебе честь. Ты предпочитаешь пожертвовать Уной?

— Надеюсь, что никем не придется жертвовать, — решительно заявил Лаймонд. — Что до Стюарта, то я решил пока не давить на него, вот и все.

— А Уна?

— Дорогой мой Филим, — пояснил Лаймонд, собираясь уходить. — Перестань беспокоиться. Ты знаешь, какие я плету тенета. Разум — первопричина всего, разум — двигатель, разум — цель.

— Попытайся внушить это Кормаку О'Коннору, — мрачно заключил принц Барроу.

Двор ждал. За все это время отношение к лорду д'Обиньи не изменилось. Разве что выдвинутые против него обвинения держались в уме на случай будущих промахов, а в любезных речах то и дело проскальзывала желчь. Д'Обиньи ожидал подобного отношения. Несмотря на милостивое внимание Генриха, удвоенную учтивость и теплоту придворных, лорд д'Обиньи ехал из Анжера в Шатобриан, дуясь, как разобиженный ребенок, и в первый же свободный день поскакал в Нант, откуда привез дымчатый хрусталь и подлинную статую Фидия 18) восемнадцати дюймов высоты.

Рассмотрев высохшую слоновую кость и золото, его высокородные друзья вежливо похвалили вещицу, но он нуждался в более действенной терапии. Только Фрэнсис Кроуфорд, герольд Вервассал, склонившись над прелестной резной статуэткой, сказал:

— Нечто подобное есть в Риме. Но я никогда не видел ничего более изящного. Например, здесь и здесь. — И Лаймонд, расчувствовавшись, произнес пространную речь, а его милости пришлось проглотить и эту пилюлю.

Ни в тот раз, ни в какое-либо другое время невозможно было догадаться, что эти двое — враги. Уже неделя, как герольд повсюду следовал за Джоном Стюартом д'Обиньи и сидел у его ног, преданный соотечественник и робкий поклонник. По ночам и во время службы лорд и его последователь были вынуждены расставаться, но во все остальные часы суток Джон Стюарт, поднимая глаза от кубка, драгоценного камня или манускрипта, неизменно видел маячившего где-то поблизости томного, прекрасно одетого герольда королевы-матери. Лорд д'Обиньи, который не отличался чувством юмора, находил такое положение вещей слегка докучливым, но делал все от себя зависящее, чтобы держаться спокойно и холодно. В конце концов, это ненадолго.

Когда Лаймонд бывал свободен, Маргарет Эрскин виделась с ним. Ричард, перед тем как уехать, рассказал ей, чего можно ожидать. Сам же Фрэнсис, когда они впервые встретились, а произошло это вскоре после эпизода с кабаном, так расписал ей краткий роман О'Лайам-Роу с саксонской культурой, что она от смеха потеряла дар речи, но обо всем прочем не сообщил ничего. Глаза его были ясными, движения резки, словно удар хлыста. То, что вылечило перебитые кости, очевидно, помогло исцелиться и от вредных привычек. Но разговора об этом не было.

В пятницу, в день приезда Нортхэмптона, он стремительно промчался по пустым покоям королевы-матери.

— Милая моя, знамена полощутся, как старые тряпки, а статуи испещрены сонетами. Как ты думаешь, ущемит ли это холодных северян?

— По словам О'Лайам-Роу, — спокойно отозвалась Маргарет, — пьедестал всякой статуи в Вестминстере исписан стихами.

— Но во Франции, моя дорогая, стихи подписаны, — возразил Лаймонд.

Он явился прямо из чьей-то надушенной комнаты и благоухал розовым маслом, а наряд его сверкал драгоценностями. Он явно собирался на бал. Сэр Джордж Дуглас, тоже изысканно одетый, улыбнулся, проходя мимо.

— Какой порыв, мой дорогой. Леди Леннокс потеряет голову.

Но первым, кого он увидел на торжественной встрече Нортхэмптона с двумя шотландскими королевами, был Мэтью Стюарт — муж Маргарет. Лаймонд стоял, сверхчеловеческим усилием сохраняя серьезность, пока Мария де Гиз, увешанная драгоценностями, как волнорез моллюсками, приветствовала гостя тройным реверансом, а юная королева и маркиз обменялись рукопожатиями. Детское личико под тонким, расшитым жемчугом чепцом раскраснелось не столько от того, что ей предстояло продекламировать латинское изречение, сколько из-за тесной шнуровки; чулки с подвязками, длинные рукава, шелковые уборы и шлейфы, волочащиеся по полу, доводили всех дам чуть ли не до дурноты.

Не лучше чувствовали себя и кавалеры в сорочках, куртках и камзолах, в простроченных кафтанах, Пышных штанах пуфами и тесных поясах. Герцог де Гиз, божественно спокойный, вспотел так, что пальцы его оставляли на ножнах темные отпечатки, а кончик завитой бороды Джорджа Дугласа печально поник. В момент, когда королевы приветствовали немногих избранных, поднявшихся на помост, граф Леннокс направился к дяде своей жены.

Мэтью Стюарт, граф Леннокс, чувствовал себя здесь как дома, то же относилось и к Дугласу. Одиннадцать лет граф жил и сражался во Франции, а на более богатые пастбища перешел только восемь лет назад. Из-за дезертирства в Англию он впал в немилость у старого короля Франции; его брат, д'Обиньи, по той же причине был брошен в тюрьму. Но теперь с прошлым покончено. Англия и Франция вот-вот станут союзниками, д'Обиньи — один из ближайших друзей ныне царствующего короля, пусть даже Уорвик, так поспешно принявший протестанство, в настоящий момент не слишком-то жалует Леннокса, все еще может сложиться благополучно, если, конечно, Маргарет не допустит какой-либо оплошности при встречах с этим скользким типом Кроуфордом из Лаймонда и если не случится какого-либо несчастья с юной королевой шотландской или по крайней мере, молился он про себя, ничего такого, что можно было бы приписать Мэтью Стюарту Ленноксу. Со времени первого, давнего щекотливого разговора с братом Джоном он не раз приходил в ужас, когда до Ленноксов в Лондон долетели искры пожара, который д'Обиньи раздувал во Франции. Что бы ни случилось, он хотел остаться в стороне: для них с Маргарет, католиков, жизнь и так таила в себе немало риска.

Не обращая внимания на эти зловещие тени, Мэтью Стюарт надел на себя все свои драгоценности. Сэр Джордж, на которого золотое кружево, кажется, не произвело впечатления, с насмешкой глядел, как он подходит. Когда Леннокс оказался в пределах слышимости, сэр Джордж сказал:

— Какие удивительные встречи происходят порой. Но разумно ли было тебе приезжать, Мэтью? Мне казалось, французы слегка настроены против тебя.

Блеклые глаза Леннокса загорелись гневом.

— Я, конечно, преклоняюсь перед твоим определением разумного, но немного старой закваски не помешает фанатикам этого посольства. Ты, наверное, слышал о сцене в Сомюре, где никто из моих коллег, принявших протестантство, не поклонился дароносице. В Орлеане они бросали облатки в толпу, а в Анжере всю дипломатическую миссию перерезали бы, не вмешайся маркиз.

— Я не слышал об этом. Что они натворили? — заинтересовался Дуглас.