И вот дремота одолела её. Платок соскользнул с плеча. Глаза Темникова раскрываются: два немигающих блеска, отраженье потухающего огня, стоят в его зрачках. Его рука движется, преодолевая расстояние в несколько нескончаемых сантиметров. Пальцы потягивают на плечо девушки сбившийся платок... Голоса снаружи, — глаза лейтенанта закрылись. Травина и Мамаев спускаются в землянку.

Травина. Спят, обручённые. (Она накидывает занавеску так, что остаётся видна только Лена.) Сменить её надо, Мамаев!

Мамаев. Три раза ночью заходил. Прогнала.

Он смотрит на дочь, приникшую щекой к чёрному и рваному колену лейтенанта, и, видимо, переполнилось его сердце.

Вот, дочку лелеял: пробивайся, цветик, к солнышку: взошло. А уж и стучится чёрной рученькой в окошко судьбица-то: выводи дочку, старик!... И ведь всё равно одóлим, так почто же мука-то такая?

Травина. Об этом бога своего спроси, Мамаев.

Она наклонилась накрыть одеялом Ленины ноги. Очнувшись, та с надеждой уставилась на дверь.

Лена. Что... доктор пришёл?

Травина (неуверенно). Теперь уж ско-оро, придет. Сама жду.

Расправив занавеску во всю ширину лавки, Мамаев остаётся с Темниковым. И вдруг, прочтя скрытую тревогу в лице Травиной, Лена начинает торопливо одеваться. Это отчаяние Травина молча наблюдает за этой бесполезной вспышкой.

Куда?

Лена. Я сама пойду. Я его в Москву, на санках, повезу... Пустите!

Травина (по-хозяйски, удержав за руку). Я тебе не давала приказанья итти. Уж под Москвой сражение идёт, девушка. (Ласковее.) Приляг, засни на часок. Хочется ведь?

Лена (идя с нею к лавке, по-детски). Хо-очется...

Смирясь и поджав озябшие ноги, она положила голову на колони Травиной, но сон не приходит, и не закрываются глаза.

Куда механик-то его ушёл?

Травина. Танк пошёл проведать. Там у них ещё башенный стрелок остался.

Лена задвигалась в тоске.

Лёнушка, ему больней твоего. Эх, ты, Шахразада моя! Ночку провела, а уж обвяла, как цветок. А их ещё тысяча впереди.

Лена (монотонно). Да... Илья вернулся?

Травина. Нет ещё. Спи.

Смирясь, Лена вслушивается в голос отца за занавеской.

Мамаев. Так-то!.. А как приедешь ко мне зятем, в сад я тебя, на пчельник, поведу. Медов наломаем, брагу сварим... э-эх, Дмитрий Васильич! И вспомним, как сидели мы с тобою во глубине мёрзлой земли, один на один... и посмеёмся над болью нашей. А посля пиру сам тебе дочку мою приведу. «Вот она, — скажу, — вся... как молочко в кувшине серебряном. Пей, зятёк, исполни закон жизни!..»

Лена спит. Травина поглаживает её плечо. Скрипит дверь, и заглянул Похлёбкин. Он не входит и тотчас опускает голову.

Травина (тихо, чтоб не разбудить Лену). Я выйду. Подожди меня... там.

И тотчас, опередив её, догадавшись о чём-то, Лена распахивает дверь. Рядом с Похлёбкиным, держась за полу его мехового пиджака, стоит Донька. Доктора позади них нет. И хотя всё ясно теперь, происходит этот уже ненужный разговор.

Чего тебе, Василь Васильич?

Похлёбкин. Да вот Донька вернулся. Мокрый весь.

Травина. Это хорошо, что вернулся... Входи, мальчик.

Они входят, Донька виновато косится на занавеску. Его заметно знобит.

Садись у печурки, грейся. (Она сама устраивает его у печки.) Был в Кутасове?.. Что там?

Донька молчит.

Похлёбкин. Речь в нём замкнулась, с напугу. Сначала бойко так разговаривал... (И точно махнув рукой и на присутствие Лены и на всё на свете.) Словом, не состоялось, Акимовна. Хирнер этот, которого Потапыч за тихий нрав похвалял... больницу навестил с автоматчиками. (Пожевав усы.) Так что нет их там больше, наших-то. И доктора нету. Увели нашего Ивана Петровича... в одной рубахе ночью увели. В Германию, землю копать, в рабы, увели.

Покусывая ноготок, Лена безотрывно смотрит на маленького вестника больших несчастий.

Чужие в лазарете лежат, чужой доктор промеж чужих ходит.

Травина. Знал, верно, Потапыч-то... а смолчал. (И что-то захрустело в её голосе, как сминаемая бумага.) Шагу не ступишь без Потапыча. Как вернутся, надо допросить его построже.

Мальчик смотрит на неё, шевеля белёсыми губами. Травина склонилась к нему.

Ты что-то сказать нам хочешь, сынок?

Донька. Они не вернутся, тётенька.

Безмолвие крайнего недоумения.

Они... висят.

Общее движение и — тишина. И вдруг, что-то сообразив, привстав на колено, Похлёбкин задаёт Доньке самый главный для этой минуты вопрос.

Похлёбкин. Доня!.. Ты не торопись только, не бойся нас. (Необычно ласково для него.) Сколько, сколько их там, Доня, висит-то... ты считал?

Донька (плачевно). Двое висят. На ветерке качаются... (И слабо обозначил это движение рукой.) Их ещё издаля, от больницы, видать.

Травина (глядя на Похлёбкина). Ночью, значит. При факелах, что ли?

Мамаев (выходя от Темникова). Так ведь наших-то трое было.

Травина. Эх, борода! (Бессильно.) Третий-то Потапыч был. Они нарочно третьего подослали... (Похлёбкину, гневно.) Живьём достать. И сразу, как приведут, судить. Общее собранье назначишь в большой... если успеют печь сложить. Заготовишь речь минут на пяток, не затягивай...

Похлёбкин (насмешливо). Не увлекайся, хозяйка. Рыбку ещё поймать надо... (Мамаеву.) Сходи, Дракина надо поддержать. Илья-то один у него был.

Мамаев уходит. Напряжение спадает. И вдруг розовый луч из окна могуче врывается сюда, по диагонали расчеркнув землянку. Взошло солнце. В эту минуту возвращается сержант. Донька жмётся и прячется от его взгляда за печку.

Ну... навестил свой танк?

Сержант (раздеваясь). Стоит.

Похлёбкин. Сидит твой башенный стрелок?

Сержант. Сидит. Чёрными глазами из люка смотрит. (Чуть повысив голос.) Россию караулит... Доктор не пришёл?

Похлёбкин (по-мужски твёрдо). И не придёт.

Только теперь сержант заметил Доньку. Потирая руки, точно вдруг озяб очень, он скрывается за занавеской.

Да... великодушны мы. (Зло и горько.) Великое имеем сердце. Пройдёт сто лет, и всё забудем. И некому напомнить будет им!

Он шагает из угла в угол, лицо его дёргается. Травина подкладывает поленца в печку, чтобы скрыть волненье.