Она бессильно отваливается к стене. Фёдор поднимается, разминаясь.

Фёдор. Хватит мне, пожалуй. Уж больно жжёт…

Демидьевна (Таланову). Спиночку-то ейную не показать ему? Спиночка-то всея сургучом закапана. (Решительно Аниске.) Сыми, давай, рубашечкю-то, чернавушка. Пускай Фёдор Иванович посмотрит. Он из путешествия воротился, ещё не знает…

И уже начала было приподымать розовую, с прошивками, ольгину сорочку, но Таланов остановил её, а Фёдор уже отошёл.

Таланов (поверх уже задёрнутой занавески). Лекарство пора, Демидьевна… Вот и всё, Фёдор. Ну, спать нам тебя положить негде, а уж ночь во дворе…

Фёдор (смотря на свой портрет). Слушай… у тебя здесь никого нет?

Таланов. За дверью — Фаюнин, а здесь — нет. А что?

Фёдор. Поцелуй меня, отец. В лоб. Вперёд и за все разом поцелуй… Можешь?

Таланов криво усмехнулся на непонятную просьбу сына. Вернулась на цыпочках Ольга. И вдруг оказывается, сами того не замечая, все смотрят на один и тот же предмет: тазик с ярко-красными бинтами после перевязки. Ольга делает порывистое движение убрать таз, и это выдаёт тайну. Сдержанное лукавство проступает в лице Фёдора. Зайдя сбоку, он сильным и неожиданным движением сдвигает ширму гармоникой. Там стоит Колесников.

Э, да у вас тут совсем лазарет. Комплект!.. Ну, как, приятно стоять за ширмой?

Ольга. Понимаешь, он случайно вывихнул руку, и вот…

Фёдор (насмешливо). Не вижу смысла скрывать… что к врачу на приём зашел такой знаменитый человек. (В лицо.) А за вас большой приз назначили, гражданин Колесников.

Колесников. Мне это известно, гражданин Таланов.

Фёдор. И всё-таки за тебя — мало. Я бы вдесятеро дал. (Чётко и не без вызова.) Вникни, старик, в мои душевные переливы. Сейчас я пойду из этого дома вон. Пока не выгнали. Никаких поручений мне не дашь?.. Могу что-нибудь твоим передать, а?

Колесников. Да видишь ли… нечего мне передавать. Да и некому.

Фёдор. Та-ак, понятно… Как говорится в романах: и он удалился, низко опустив голову. Зря зашёл, наследил только. (Наклонясь к ногам.) Вы чего тут наделали в благородном семействе?.. Пошли вон!

И действительно создаётся впечатление, что это устыженные ноги торопятся вынести его из дома. Все тревожно провожают его взглядом: какую решимость уносит он под этим шутовством? Ольга, не выдержав, рванулась вслед.

Ольга. Теперь ты сможешь заработать кучу денег на водку, Фёдор!

Фёдор обернулся на эту пощёчину. Высоко приподняв бровь, он обводит всех почти смеющимися глазами. Потом резкий поворот, рывок в дверь, что-то упало на кухне, — и молчание.

Он всё любовь свою переживает, шут гороховый…

Таланов. Это ты зря сделала, Ольга. Теперь, я боюсь, вам придётся быстро уходить отсюда, Андрей Петрович.

Колесников двигается к выходу. На пороге его останавливает вернувшаяся из прихожей Анна Николаевна.

Выпусти Андрея Петровича.

Анна Николаевна (шопотом). Нельзя. Во дворе какой-то человек стоит. В шляпёнке. Мычит и весь дрожит при этом.

Таланов. Может, больной ко мне?

Анна Николаевна. Какие же теперь больные! Не думаю.

Ольга. Как же Фёдор-то ушел в таком случае?

Анна Николаевна. Значит, не Фёдор ему нужен.

Двустворчатая дверь торжественно открывается. В одной жилетке, с приятностью в лице, в упоении от достигнутого могущества, входит Фаюнин. Сзади, с подносом, на котором позванивают налитые бокалы, семенит Кокорышкин. Шустренькая мелодия сопровождает это парадное шествие.

Фаюнин. Виноват. Хотел начерно новосельишко справить… А у вас гости, оказывается?

Выхода нет. Точно в воду бросаясь, Анна Николаевна делает шаг вперёд.

Анна Николаевна. Гости и радость, Николай Сергеевич. Только что сын к нам воротился.

Таланов. Через фронт пробирался. И, как видите, пулей его оттуда проводили.

Ольга. Знакомьтесь. Фёдор Таланов. А это градоправитель наш, Фаюнин.

Церемонный поклон. Кокорышкин подслеповато и безучастно смотрит в сторону.

Колесников. Простите, не могу подать вам руки.

Фаюнин. Много и ещё издалека наслышан о вас. Присоединяйтесь!

Все разбирают бокалы. У Кокорышкина дрожат руки, стекло позванивает.

Возьми и себе бокалишко да поздравь с возвращением молодого человека, муха.

Не спеша Кокорышкин ставит поднос на стол, выбирает бокал пополнее.

Кокорышкин. Добро пожаловать… Фёдор Иваныч!

Все смущены. Кажется, Кокорышкин и сам сконфужен своей оговоркой, — завертелся, заюлил. И, может быть, это только танец его сокровенного ликованья: он уже понял всё.

Ольга. Забудьте вы эти слова, Семён Ильич. Попадёте вы в историю!

Все смеются над смущением Кокорышкина.

Фаюнин. Он теперь и наяву бредит: тайну бы раскрыть… (Поднимая бокал.) Ну, будем радёхоньки!

Конец второго действия

Та же, что и вначале, комната Таланова, теперь улучшенная и дополненная во вкусе нового жильца: ковры, пальмы, аристон, солидная мебель, вернувшаяся по мановению старинного её владельца. Длинный, уже накрытый стол пересекает сцену по диагонали. К нему приставлены стулья, — много, по числу ожидаемых гостей. На переднем плане высокое, спинкой к рампе, кресло для Виббеля. Кривой и волосатый официант, весь в белом, завершает приготовления к новоселью. Сам Фаюнин, в золотых очках и дымя сигарой в отставленной руке, подписывает у столика бумаги, подаваемые Кокорышкиным. Тот уже побрит, приодет, в воротничке, как у Фаюнина, даже как будто немножко поправился. День клонится к вечеру. На месте Фединой фотографии висит меньшего размера портрет человека с мокрой прядью через лоб. Разговаривая, все украдкой на него поглядывают.

Кокорышкин. И ещё одну, Николай Сергеич.

Фаюнин. Что-то мне, братец, голову от твоих бумаг заломило.

Кокорышкин. Государственное дело только с непривычки утомляет. А как обмахаешься, так и ничего. (Подавая следующую.) О сокрытии от германских властей пригодного для них имущества. Не беспокойтесь, сам Шпурре составлял-с!

Фаюнин подписывает.

И последнюю, Николай Сергеич. (Злорадствуя чему-то.) При мне господин Федотов, начальник полиции, от Шпурре выходили. Утирали платком красное лицо. Видимо, получивши личное внушение. От собственной, господина Шпурре, руки… Плохо Андрея ловит-с! (Подавая бумагу.) О расстреле за укрытие лиц партизанской принадлежности.