– Твой отец идет по улице. Открой дверь, чтобы ему не пришлось возиться с ключами… Ты рано сегодня, Генри.
– Дел в конторе было немного.
Слишком часто у него было немного дел. С того самого момента, как он и Вендел Хьюз, приехав на Север, открыли контору в текстильном районе города неподалеку от Гановер-сквер, папа все ждал, когда ему повезет и он разбогатеет.
Папа был весь серый. Серый костюм, серая кожа на лице, серые поредевшие волосы. Хенни было больно смотреть на него.
– Недостаток капитала, – частенько повторял он, – вот в чем беда. Поэтому мы и не можем расширить нашу деятельность. О, дела идут, видит Бог, но совсем не так, как я это себе представлял. Иногда я чувствую, что не оправдал твоих надежд, Анжелика.
За обедом Хенни все время наблюдала за ним. Он ел молча. Она подумала, что он, наверное, не слышал и половины того, о чем оживленно говорили мама и брат. Альфи всегда удавалось развлечь маму.
– …Итак, – мистер Хемминг обернулся, чтобы выяснить, кто же запустил в него шариком из жеваной бумаги. Он попал ему прямо в шею, весь такой мокрый и липкий.
Мама хотела изобразить негодование, но вместо этого рассмеялась.
– Альфи, ты меня уморишь! Ну, а теперь скажи, ты и в самом деле сделал уроки на завтра?
Конечно же, он их не сделал. Ему всегда нужно было напоминать, насильно усаживать его за книги.
Но он, мамин любимый золотой мальчик, всегда будет золотым мальчиком, хотя волосы его уже утратили свой ярко-желтый, как перья канарейки, цвет, и на верхней губе начали пробиваться жидкие усики, и нос скоро станет совсем картошкой. Однако веселый блеск в его глазах заставлял забыть обо всем этом.
После обеда они перешли в гостиную. Папа уселся в кресло, откинув голову на спинку. Хенни знала – он слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Они были близки – она и отец. До того, как ей появиться на свет, все почему-то были уверены, что родится мальчик, которого в честь отца хотели назвать Генри. Но родилась она, Генриетта, Хенни. Она была высокая, как отец, и у нее были такие же крепкие редкие зубы. По примете, редкие зубы – к счастью. Папа всегда смеялся и говорил, что он до сих пор ждет, когда же ему посчастливится.
Анжелика подняла голову от вязания.
– Флоренс и Уолтер переедут в новый дом на Семьдесят четвертой улице еще до своего отъезда во Флориду. Дом прекрасный и расположен совсем недалеко от парка, для детей замечательно.
«Ты напугала его, он как раз задремал», – сердито подумала Хенни и захлопнула книгу.
– Да, это чудесно, – откликнулся отец. – И всем этим они обязаны Вернерам, а я так и не смог им ничего дать.
Это было ужасно. Ни один мужчина не заслуживал подобного унижения. Хенни не могла поднять на отца глаз.
– Мы даже не смогли устроить ей свадьбы в нашем доме, – продолжал отец. Он говорил это, наверное, в сотый раз.
– Ты же прекрасно знаешь, Генри, что наш дом не вместил бы всех гостей, – ответила мама. – Не понимаю, почему это до сих пор не дает тебе покоя.
– Юг был в руинах, но я женился на тебе в твоем доме, Анжелика.
На стене за спиной отца висел его портрет, написанный дорогим модным художником. Облаченный в мундир офицера армии Конфедерации[4] с эполетами и галунами, он стоял в горделивой позе, высокомерно вскинув голову, держа в руке что-то похожее на палаш или небольшой меч. Говоря о Юге и разгроме южан, отец всегда обращал глаза к портрету. Для него это была драгоценная реликвия, у Хенни же портрет вызывал чувство обреченности: он был как бы напоминанием, предостережением и обещанием, заставляя думать, что удары судьбы, испытанные человеком на портрете, в принципе подстерегают любого, возможно, и ее самое. Так было и так будет, всегда, до конца времен.
У дяди Дэвида тоже был портрет, вернее фотография, только он был запечатлен в голубой форме.[5] Она тоже висела там, где он всегда мог ее видеть. Напоминание. До конца времен.
– Что до Вернеров, – сказала мама, – то это равноценный обмен, никогда не забывай об этом, Генри. – На мгновение ее руки, летавшие над вязанием, замерли, она перестала сбрасывать и считать свои бесконечные петли. – Вернеры нажились на войне, которая нас разорила. Сейчас они банкиры, но не так давно их дед, как и все немцы, стоял за бакалейным прилавком. Не думай, дорогой, что на них не производит впечатления фамилия де Ривера.
Саму маму эта фамилия впечатляла гораздо больше, чем отца, являвшегося ее носителем по праву рождения. Она не уставала говорить об адвокатах, врачах, ученых, носивших эту фамилию – аристократическом ядре общины Чарльстона, существовавшей еще до образования Соединенных Штатов. Она давала этим понять, что евреи португальского или испанского происхождения стоят на ступеньку выше евреев – выходцев из Германии, хотя последние в свою очередь превосходят по своему положению русских и польских евреев.
Меня от этого в дрожь бросает. Как это низко. И глупо к тому же, ведь ее собственная мать – происходила из немецкой семьи, о чем и напоминает ей постоянно дядя Дэвид.
Сейчас Хенни сама напомнила об этом:
– Дядя Дэвид родился в Германии.
– А, дядя Дэвид! И почему ты всегда ссылаешься на дядю Дэвида?
– Не всегда.
– Что ж, ты очень на него похожа, – сказала Анжелика более мягко и улыбнулась, желая загладить резкость своего первого замечания, хотя второе, как отлично поняла Хенни, едва ли можно было считать похвалой.
В семье считали нелепостью – и с этим мнением соглашался даже отец – что дядя Дэвид занимается медицинской практикой в районе дешевых многоквартирных домов и ручных тележек, хотя он вполне мог бы делать то же самое в богатых кварталах. Анжелика жаловалась, что он позорит семью, хотя и любила его по-своему. Она никогда не рассказывала о его прошлом, но для Хенни оно не было тайной – дядя Дэвид сам рассказал ей о нем. До войны он, хотя и жил на Юге, был убежденным аболиционистом;[6] случайно он убил человека и, спасая свою жизнь, бежал на Север. Сейчас он был стар, приближался к семидесятилетнему рубежу, но по его виду никто бы не дал ему столько. В его убогих комнатках всегда царила радостная атмосфера; никто в семье не подозревал, как часто Хенни навещала его, находя облегчение в общении с этим добрым старым человеком. Она встала.
– Пойду-ка я спать. Папа, мама, спокойной ночи.
– Так рано? – удивился отец. – Ты что, нездорова?
– Здорова, просто спать хочется.
В этой комнате царила атмосфера скорбного ожидания, такая же ощутимая, каким бывает толстый слой пыли, лежащий на мебели, на стенах, на потолке. Люди, сидевшие в ней – мужчина в кресле, уронивший на пол газету, женщина, сосредоточенно вязавшая, хмуря брови – они чего-то ждали. Денег, чтобы снова занять то положение, какое было у них раньше? Но это положение совершенно не интересовало Хенни.
В своей комнате она могла спрятаться от этого ощущения печали. Вещи были ее друзьями, они разговаривали с ней. У фарфоровой куклы было очаровательное личико, и она напоминала Хенни о том солнечном дне ее рождения, двенадцать лет назад, когда дядя Дэвид принес ей эту куклу в подарок. На полках стояли книги. «Робинзон Крузо», «Алиса в стране чудес», «Лавка чудес» – все они были ее друзьями. Обложки выглядели как новенькие, хотя книги читались и перечитывались. Хенни аккуратно обращалась с вещами, любила во всем порядок, но это качество не доходило у нее до абсурда. В шкатулке для драгоценностей хранились золотой браслет и ожерелье из мелкого жемчуга. Это были ее сокровища, и о большем она не мечтала.
Она лежала в полной темноте. На улице похолодало, холодный воздух проник и в комнату, но, свернувшись в клубочек и подоткнув под себя со всех сторон теплое стеганое одеяло, она не чувствовала холода и продолжала с любовью думать о своей маленькой комнате. Ветер, бушевавший весь день, сейчас угомонился, вечер был тихим. С улицы не доносилось ни звука, лишь иногда цокали по мостовой лошадиные копыта, да кто-то желал кому-то спокойной ночи.
