Время скатывалось в прошлое, мой генерал. И мы вас видели несколько раз в вагоне поезда, который летел мимо банановых плантаций. А позднее нам сказали, что вы находитесь на севере и вооружаете живущих в горах партизанок, что гражданские, эти бандиты из бандитов, взяли и вытолкали вас из правительственного дворца. Потом они явились к нам с вашим знаменитым портретом, где на вас президентская лента через плечо, а на, следующей неделе полицейские поснимали все ваши портреты с государственных учреждений, да еще сокрушались, что бумага такая плотная — никак задницу не подтереть. И вот — нате вам, вчера вы заявились сюда собственной персоной, генерал, без всяких отличий и знаков вашей сиятельной власти былых времен, явились, провонявший мочой и ослиным потом.

В этот час, генерал, ваш поезд уже проезжает через болота. Уже заметно, что народ просыпается после сиесты. Я-то не сплю, генерал. Я уже стар, как и вы, и берегу сон для беспробудной ночи смерти. Вот почему мне поручили быть с вами и занимать вас разговорами. Мне еще велели смотреть в оба, и даже очень. И вот я перед вами, все говорю, говорю, а вы делаете вид, что не слушаете меня, и лишь смотрите на кусок жестяной полоски с именем улицы. А я могу и дальше говорить. Мое дело — занимать вас разговором, пока не прибудет поезд, но вы, мой генерал, ведите себя тихо, ведь у меня на случай ружье на изготовку, и если вы вдруг взбрыкнете, я, мой генерал, при всем моем почтении к вам, спущу курок.

Ждать уже всего ничего. Сами увидите, через несколько минут поезд остановится, и когда из вагонов выйдут чиновники с государственными бумагами, они нам скажут: остаетесь ли вы у нас по-прежнему национальным героем или совсем наоборот — объявят, что вы последняя сволочь.

Имя мое — Итцауашатин, я — хранитель воспоминаний и вопросов, сомнений и ответов.

Я тружусь не щадя сил, не внимая зову усталости, хрусту костей, пению птиц, запертых волею моего властителя Текайэуатцина[68] в золотые клетки, искусно украшенные дорогими камнями, дабы птицы указывали начало и конец работного дня.

Я забыл про свет и про сумрак. Преступив закон богов Сна — наших младших богов, я переношу и переношу сюда воспоминания, вопросы и ответы, кои, будучи услышаны однажды, множатся сердцем человеческим и делами тех, кто запечатлевает их разноцветными красками на коже и на бумаге из толченой коры фикуса.

Моим хождениям нет счета. Я изорвал в клочья свои одежды и вот иду теперь едва прикрытый шкурой леопарда, коей означено мое высокое звание хранителя памяти города-государства Уэшоцинго[69] в ясной долине Тлашкала. Я напрасно жду голоса того, кто остановил бы мои шаги. Значит, и впрямь боги нас покинули. Моктесума[70] был первым, и за это его забили каменьями, как падшую женщину.

И вот теперь по возвращении из моих новых странствий я распахнул клетки, дабы птицы познали счастье полета, но все они были мертвы, все задохнулись в густом дыму, которым окутан Уэшоцинго. Весь город пылает, отовсюду слышны жалостные стенания, которые я посчитал за лучшее не замечать, дабы сострадание не отвлекало меня от неотложных моих дел.

Из каждого хождения своего я приношу то, что мне, жалкому старику, посильно, но к стыду моему — это совсем немного. Руки у меня совсем отощали. В мои времена войны были иными. Да и мне уже не вернуть крепких мускулов воителя-ацтека, не вернуть прежней отваги, которую я не однажды являл, когда на город нападали те, кто искал новых жертв для приношений своим богам.

После оных нашествий мой господин Текайэуатцин безутешно плакал несколько дней кряду, и даже самые любимые его наложницы не могли утишить этого плача. Тогда он призывал меня. Меня, Итцауашатина, чтобы я среди всех текстов отыскал для него целительный бальзам поэзии. Порой я ему читал: «И впрямь ли существуют люди? Не вымысел ли это наших песен?» Случалось, слова успокаивали моего господина, дыхание его делалось ровнее, и плач уступал место праведному гневу.

«Слово правды», — приказывал он.

И я искал среди текстов слово правды, среди тысячи тысяч страниц, продиктованных поэтами, коих мой господин Текайэуатцин взял под свое покровительство, затем чтоб они раскрывали ему бессмертные истины, могущие принести утешение самому измученному сердцу, а также изъязвленным душам осаждавших Уэшоцинго, город-государство музыки и поэзии. И читал: «Мы знаем, одно лишь сердце друзей правдиво. Лишь веление сна всегда правдиво».

Мой господин молча соглашался и, не раскрывая глаз, склонив свою благородную голову на грудь, протягивал руку, указывая то место, где восстанет новое здание, чтобы ушла из памяти боль страшной беды.

Теперь я смолкну на время. Прислонюсь спиною к алебастровой стене и почувствую всем своим естеством тяжкий запах паленого мяса и сгоревшего загона для скота.

На том самом месте, где я решил передохнуть, моему господину был сон, что движет сейчас мною. Это случилось однажды вечером, когда из долины подымался горячий ветер. Выслушав речи поэтов о злосчастиях, мой властитель увидел сон, порожденный, должно быть, словами Ашауантацоля, слепого поэта: «Самое большое горе, это когда истрачиваются слова и без их звука древо сиротеет, ибо никто не сможет рассказать о вкусе его плодов, о цвете его листьев, о прохладе в его сени». Так говорил слепец, и все остальные поэты удалились в печальных думах. Мой же повелитель впал в глубокий, но недолгий сон. А проснулся с тягостной тоской в груди и посему призвал всех снова:

«Со мной говорил кетцаль, у которого вынуто все нутро. Его держала на руках Тлацальтеоль, богиня любви, поедающая людские нечистоты, дабы мы могли любить. Рот богини был забит птичьими потрохами. Она не могла говорить и оттого повелела кетцалю сделать это вместо нее. А тот, метнувшись ввысь, бросился с разлета на меня и клювом вырвал мое сердце. И повелел мне следовать за ним до глубокой расщелины. Там он выронил мое сердце, и сам упал замертво».

Поэты судили каждый по-своему и наконец стали просить Ашауантацоля, пусть он объяснит сей сон.

«Тлацальтеоль опустошила нутро кетцаля, чтобы он тебя любил, но птица завладела твоим сердцем без сладкого трепета. Боги нас предали, а меж тем кетцаль привел тебя к тому месту, где сердце твое, оберегаемое самой благородной птицей от подлого зверья, будет покоиться в полной безопасности. А что есть твое сердце, Текайэуатцин, правитель Уэшоцинго?»

Услышав слова слепого поэта, все немедля принялись за дело. В потаенном месте дворца Воспоминаний и Вопросов, Разумений и Сомнений, Истин и Рока, послушные рабы начали копать подземную галерею, которая приведет к подножью горы. И там было означено место для большого зала, дабы сложить в должном порядке все кодексы, все цветные записи на кожах, все тексты на бумаге из толченой коры. Как только были исполнены последние работы в том зале, обсидиановыми кинжалами пронзили сердца рабов-строителей и выкололи глаза зодчим. И кровь их добавили в известковый раствор, коим предстояло замуровать тайные проходы.

А мне начертано продолжать свое дело. Мышцы мои слабеют, ноги не слушаются, им привычно восходить по ступенькам, а я уже давно иду и иду по ровному. Мне суждено продолжать. Я успел перенести неисчислимое множество Правд, Вопросов, Разумений и Догадок. Я перенес все изображения пернатого змея, которого заглатывает море, все самые подробные описания курящегося зеркала, все круговые обращения богов, все вопросы, порождающие бессонницу, истины, что приводят к безумию, описание птицы счастья, чей полет дается узреть лишь единожды, механизмы, которые позволяют горизонту располагаться за спинами людей, когда они оборачивают голову. А сколько еще осталось! Но мне суждено продолжать начатое до тех пор, пока опустевшие каменные блюда на полках не скажут, что сей путь будет последним.