По аудитории прокатился смех. Все рисуют легко, стараясь заслужить похвалу. Но в похвале художник осторожен: она может вселить излишнюю уверенность, загубить вдохновение, заставить довольствоваться тем, что имеется, а не совершенствоваться и стремиться к чему-то большему.

– А если муха улизнет, а веер сломается? – спросил кто-то из учеников. – Заставят покупать новый?

– Если все это происходит где-то там, в вашем воображении, то ничего плохого не случится. Можете даже нарисовать веер после того, как им пришлепнули муху. Я приму и такую работу, мне интересно, как это у вас выйдет, – признался художник.

– Но ведь если уходить совсем глубоко в себя, погружаться в воображение, то можно потерять связь с реальностью, – не унимался ученик и даже сдвинул с ушей большие черные наушники, выключив гремевшую в них музыку. – За такое вы вряд ли поставите пятерку и зачет в конце семестра.

Художник подошел ближе, посмотрел на то, что рисует ученик, присвистнул, пригляделся и снова заговорил стихами.

– Я помню чудное мгновение, как муха села на варенье! Что-то ты больно увлекся своими возражениями и безо всяких медитаций потерял связь с реальностью. Смотри, здесь тень, свет падает с другой стороны, и если ты хочешь изобразить на веере размазанную в лепешку муху, то тебе нужно решить, где она будет. Реши, осветишь ты ее бренную тушку лучами радостного солнца, иль спрячешь в тень и прочь от глаз чужих. И коль решил, то не тяни с ответом!

Художник закатывает глаза и хватается руками за голову, словно Гамлет, обязанный решить, быть или не быть. Конечно, все удивлены, такого выпада никто не ожидал. Смех снова сотряс аудиторию. Казалось, все оторвались от своих работ и следят за тем, чем разрешится эта ситуация, кто победит – учитель или ученик.

– Моя дохлая муха будет самая красивая, поэтому будет на свету, пусть все видят, какая она замечательная!

– Так и нарисуй замечательно, чтобы я проникся! – художник сделал свое дело, у ученика проснулись азарт, заинтересованность, стремление удивить, передать свои ощущения и взгляды, какими бы противоречивыми они ни были. – Ты это можешь, если перестанешь болтать и сейчас же начнешь стараться. Я верю в твои способности!

Евгений возвращался домой из училища с мыслями о создании новой картины. Автобус был почти пуст. Никакие новые впечатления не разбавляли утренних, не заставляли отказаться от них в пользу новых, более ярких. Его что-то подгоняло как можно быстрее добраться до дома, взять в руки кисть и начать, не медля.

В такие минуты Евгений совершенно забывал о себе. Забывал, что лучше не бежать домой, а медленно пройтись и зайти в магазин. Забывал, что нужно переодеться и привести себя в порядок. Забывал поесть, а если и ел, то на ходу, подчас не помыв предварительно руки – на них оставались следы угля, сангины, мела или масляных красок. Желание рисовать, творить было превыше всего.

В комнате Евгения всегда царил беспорядок. Мастерской у него не было – вернее, она была ему не нужна. Ему было выделено небольшое помещение в училище, где Евгений иногда рисовал. Но там ему работать не нравилось – не было того спокойствия, какое требуется для того, чтобы создать что-то действительно стоящее. Да и к тому же нужно было отрываться, чтобы ехать домой, а на следующее утро все начинать снова.

Дома же было хоть и тесно, но никуда не надо было спешить, да и никто посторонний не мог войти и отвлечь каким-то малозначительным вопросом лишь для того, чтобы под любым предлогом взглянуть на то, что создается на мольберте. Стул можно было ставить куда угодно, располагаться, как хочется. Так было заведено – жена и дочка очень редко заходили в комнату, чтобы не мешать.

Полчаса подготовки – и Евгений был готов отразить на холсте все задуманное, увиденное и прочувствованное.

«Только бы успеть и не упустить самое важное, – подгонял себя Евгений, – если хотя бы одна деталь выпадет, то это будет уже совсем не то, ничего уже не получится».

Это должно было быть что-то очень яркое и блеклое одновременно, что-то, что нужно было разглядывать долго и вдумчиво, чтобы составить общее впечатление и не растерять при этом детали. Евгений писал, не спеша, в чем-то даже осторожно, особенно вначале. Пара штрихов, еще пара – и контуры намечены, можно расслабиться и действовать более смело, воплощать замысел, возникший столь неясным образом всего лишь из утренней поездки на автобусе до училища.

Но как ни старался Евгений, расслабиться и погрузиться в почти невесомое состояние, в котором он обычно и творил, никак не получалось. Слегка закружилась голова, должно быть, от запаха краски.

«Где же цвет, тот верный цвет? Не вспомнить никак. Почему? Такого еще со мной никогда не было, чтобы я не мог вспомнить цвет, не поймать его на палитре. Может, немного желтого? Нет, слишком светлый. Совсем не то, совсем не…»

С первыми же штрихами в голове Евгения начали носиться какие-то странные образы, совсем не похожие не только на то, что он видел в автобусе, на то, что привлекло его внимание как художника, но и на то, что ему приходилось видеть в жизни. Эти образы вытесняли замысел картины, уничтожали его, подменяли – Евгений поначалу этого не заметил, а после было уже поздно что-то менять.

Какая-та серая пустыня с увядшими, иссохшими деревьями, корни которых совсем забыли, что такое вода. Именно серая пустыня, а не с поблескивающим на солнце желтоватым или золотистым песком, какой бывает в дюнах. Мелкий или крупный, горячий в жару и бережно хранящий тепло в холод – это был совсем не он. Да и пустыня не была похожа на пустыню. Скорее это можно было назвать даже лесом, ставшим безжизненным довольно давно. Даже давно опавшие и высохшие листья успели превратиться в труху, безвозвратно перемешавшуюся с песком.

Закрыв глаза, Евгений вдруг представил вместо того, что он хотел и всячески старался представить, сумрачное место – ничего общего с тем, что видел он утром через запотевшее окно автобуса. Несмотря на то, что в комнате было тихо, до Евгения донеслись странные звуки, похожие на крик совы. Они были настолько реалистичными, что он непроизвольно вздрогнул и даже пригнулся, думая, что птица вот-вот вцепится когтями ему в голову или ударит по лицу крыльями. Когда крик стих, он даже на мгновение открыл глаза, но никакой птицы, конечно, в комнате не было.

«Игры фантазии, – подумал Евгений, – что-то она сегодня у меня разыгралась. Как-то совсем не клеится с этой суетой и с автобусом. Очень жаль, идея была хорошая, такие редко приходят, от того особенно ценны. Видимо, как-нибудь в другой раз. Игры фантазии берут вверх, я не в силах сопротивляться. Что же, поиграем. Что наша жизнь? Игра».

Евгений снова закрыл глаза, даже не закрыл – буквально сжал и стал всматриваться. В темноте виднелось что-то расплывчатое, оно становилось все ближе и ближе. Замелькали образы. Сначала это был все тот же мертвый лес, серый песок. Потом среди леса показался просвет, на дальнем конце которого виднелось что-то, явно созданное руками человека. Это были огромные массивные ворота. Евгений посмотрел наверх, но они были настолько высокими, что, приблизившись к ним, верх разглядеть было затруднительно. Все было как в компьютерной игре – и Евгений убедил бы себя в том, что это действительно так, если бы не мельчайшие детали, реалистичность, которой на компьютере достичь просто невозможно. Металлические части ворот были покрыты ржавчиной, местами свисавшей клочьями, будто ворота ржавели не один десяток лет, и их никто не открывал и даже к ним не прикасался. Внизу ворота заросли сорняками, серо-зеленый лишайник стелился по деревянным доскам до самого верха. Да и досками это назвать было можно разве что с большой натяжкой. Это скорее была труха, лежавшая в состоянии покоя, а потому сохранившая первоначальную форму доски, во многом благодаря лишайнику и мху.

Пахло так, как пахнет только в заброшенных охотничьих избушках в лесу и на старых кладбищах. Евгений обернулся и осмотрелся – это получилось у него настолько легко, что он даже удивился.