– Да, да, – торопливо подтвердила женщина то, что было и так очевидно.

«А ведь нелегко живут вдовы в этом городе, – подумал вдруг Никлаус Экк. – Мужчины гибнут на войне, в путешествиях, в драках, по разным причинам умирают после обильных возлияний. Их остается меньше, чем женщин. Если у вдовы есть дети, то у нее очень мало шансов вновь выйти замуж – женихи смотрят на более молодых и бездетных. А внебрачные связи лютеранская церковь резко осуждает. И живут вдовы словно монашенки. А ведь находятся люди, желающие ликвидировать привилегию вдов открывать корчмы. Но вот этого я не позволю. Я не святой, порой не раз путал городские деньги и свой карман. Но еще семь лет назад открыл конвент для вдов, где у них есть жилье и питание, когда они не имеют никаких доходов. И не за счет города открыл, а за свои же, прямо скажем, наворованные деньги. Да, забрал их у города себе, но для самой благой цели. Еще неизвестно, на что потратил бы средства магистрат, а я направил их на благородное дело. И лишить вдов права открывать корчму тоже никому не дам».

Женщина смотрела на бургомистра и гадала: а чего он смолк, чего хочет? После паузы, вызванной раздумьями о вдовьих судьбах, Экк продолжил разговор:

– Так, значит, иезуит насторожился, когда увидел Генриха Флягеля?

– Да, и внимательно смотрел, куда он идет.

– А больше в тот дом никто не заходил?

– Нет, но вышел слуга и куда-то поспешил, словно на ночь глядя его вдруг послали по важному делу…

– Какая до странности холодная ночь, – неожиданно пожаловался Никлаус Экк неизвестно кому. – Что же происходит?

– В самом деле, что? – задумчиво произнес третий из собеседников.

Был он флегматичным, вежливым, но когда в упор смотрел на корчмарку своими бесстрастными глазами, та с трудом сдерживала тревогу. Летней, но отнюдь не теплой ночью у Никлауса Экка гостил городской палач Мартин Гуклевен.

– Загадки загадками, а дело делом. Я принес очередной счет.

Никлаус Экк поежился от холода, вздохнул. Сообразил, что есть вещи, которые не стоит слышать вдове-корчмарке.

– Ты можешь идти, – кивнул бургомистр даме.

Подождал, пока слуга отведет ее к выходу. Затем, взяв написанную палачом бумагу, он начал читать:

«Достопочтимый, мудрый и милостивый государь! С Пасхи по сей день 1599 года мне причитается за следующее…»

Не удивляйтесь, читатель, рижские палачи в то время вынуждены были беспокоиться о зарплате. В сохранившемся с XVI столетия и по сей день в рижском архиве подлинном документе Мартин Гуклевен просил одну рижскую марку за выворачивание членов вору, четыре марки – за наказание двух нечестных судебных служителей, шесть рижских марок – за казнь большим мечом опасного преступника. Палач, в сущности, не был жаден и, добросовестно делая преступников и подозреваемых инвалидами или лишая их жизни, потом не просил за свою работу лишнего. За что его и ценил бургомистр – счета палача Мартина Гуклевена можно было не проверять.

– Завтра пойдешь к городскому казначею, получишь деньги, – пообещал он. Взял в руку перо, окунул в чернильницу и написал на бумаге: «Оплатить».

– Но что все-таки происходит? – спросил палач.

– Я, конечно, не знаю всего. Но, думаю, русский царь снова заинтересовался Ригой.

– Так не пора ли передать Генриха Флягеля в мои руки? – невозмутимо спросил палач. – Право же, у меня есть средства, чтобы узнать от него все секреты.

– Пытать Флягеля и поссориться с его хозяином – могущественным русским царем?! Нет, Мартин, если мы неизмеримо слабее русского царя, польского короля или шведского герцога Карла, то мы просто обязаны быть мудрее. Я еще не знаю всего, но чувствую, что Рига может извлечь выгоду из этой ситуации. Что нам, рижским немцам, до интересов германского императора, польского короля или шведского герцога?! Воспетая в поэме Базилием Плинием Рига – вот наше Отечество, о преуспевании которого я готов заботиться неустанно. Рига выиграет только в том случае, если нас будут считать друзьями и русский царь, и польский король. И я уже предполагаю, что надо делать! А вообще, меня больше, чем короли и принцы, беспокоят иезуиты. Эти святоши явно что-то затевают!

За Вандой Комарской по солнечной поляне, вокруг которой стоял густой лес, гнался огромный волк. Пани Ванда выстрелила в него из пистолета, но почему-то промахнулась. Она почувствовала ужас и недоумение: с такого расстояния она не должна была стрелять мимо. А теперь волку оставался до нее буквально один прыжок. Шляхтянка видела, как ее слуги Яцек и Марек схватили с телеги мушкет, и… стали недоуменно смотреть на него. Они не знали, как зарядить оружие. «Зачем я, дура, отправилась в эту поездку?!» – с отчаянием подумала Ванда.

Волк прыгнул. В последний момент красавица шляхтянка схватилась за ветвь большого дерева, с неожиданной для себя силой подтянулась, и забралась наверх. Ей было стыдно, ведь когда она подтягивалась, юбка задралась, и Марек с Яцеком могли (стыд-то какой!) видеть ее голые колени.

Волк продолжал скалиться и щелкать зубами. Прыгнул, чуть-чуть не достав до нее. Пани Ванда от ужаса забыла о сабле, висевшей у нее на боку. Она увидела, что Марек, взяв с телеги топор, начал осторожно подбираться к зверю. Волк повернулся, рыкнул, и Марек трусливо замер на месте.

От страха красавице очень захотелось справить нужду. Она разозлилась и насмешливо сказала волку:

– Хочешь, чтобы я на тебя сверху пописала?

Волк внезапно ответил ей человеческим голосом:

– Что я, по-твоему, извращенец? Я есть хочу! А ты кто?

– Я путник.

– Неправда, – злорадно ответил волк. – Это я – путник. А ты – ужин путника.

Зверюга прыгнула, и ее пасть щелкнула буквально в сантиметре от бедра молодой женщины. Ванде снова стало очень страшно…

Проснулась шляхтянка от того, что ее разбудил какой-то странный звук. В полутьме Ванда сначала не поняла, что именно разбудило ее. Зато увидела, что огонь в костре, который должен был поддерживать ее слуга Яцек, потух. «Заснул, разгильдяй! – сердито подумала шляхтянка. – А вдруг появились бы волки? Утром непременно накажу его».

Обоз из двух телег (немного товара было в маленьком имении Комарских) расположился на ночь в лесу, рядом с местечком Огер. Совсем немного не доехала до Огера пани Комарская. Вдали даже виднелись огни. Но ночь была безлунной, темнота такой, что продвигаться дальше было невозможно. Пришлось разжигать огонь, ужинать запасенными в имении сухарями и салом. А для сладкоежки Ванды была припасена деревянная кружка с медом. И спать пани Комарская легла на телегу, можно сказать, с удобствами – для нее были взяты достаточное количество соломы и маленькая подушка. Яцек и Марек, сменяя друг друга, должны были либо спать под телегой, либо дежурить у костра.

И вот пани Комарская проснулась безлунной ночью. Странный звук не прекращался, был похож на какой-то стук. Но главное было не в этом: пани Ванда вдруг поняла, что очень сильно замерзла. Холодно было так, словно это не летняя, а осенняя ночь.

Шляхтянка обнаружила также, что и в самом деле хочет по нужде. Осторожно встала, не желая будить слуг раньше времени. Порадовалась, что мудро не сняла вечером сапоги, хоть и непривычно было в них спать. Пока шла к ближайшим кустикам, думала только о том, как бы не споткнуться в темноте. Вернувшись, обнаружила, что стук не прекратился. Подошла к Яцеку, чтобы разбудить его, и поняла: молодой парень, в сущности, еще мальчик, за день утомился настолько, что спал, несмотря на ночной холод, а замерз настолько, что во сне стал стучать зубами. Вся злость куда-то исчезла, никакого желания наказывать Яцека больше не было.

Она энергично потрясла юношу за плечо. Тот проснулся, понял свою вину, упал перед госпожой на колени и замер в ожидании удара. Яцек знал, пан Комарский за такое самолично влепил бы пару плетей. Благородная пани почему-то поступила совершенно иначе. Она взяла его за плечи своими прекрасными руками и потащила вверх, командуя: «Двигаться, двигаться!»