- Мама, я уже нашел себе работу, которая позволит мне жить безбедно.

  - Я очень рада. В кузнице тебе не место...

  Наступило молчание, и я подумал, что она уже уснула, но ее холодные пальцы слегка сжали мое запястье, так что я вздрогнул.

  - Мне сегодня стало получше, а сейчас я почти не чувствую боли... Если не возражаешь, я бы поспала немного.

  - Да, мама. Я...

  - Ну, поцелуй меня и ступай.

  Слезы, неудержимо катившиеся из моих глаз, мешали мне видеть. Я вытер их рукавом и, наклонившись, поцеловал мать в лоб - в последний раз.

  - Прощай, мама, - шепнул я, не зная, слышит она меня или нет. - Пусть тебе приснятся хорошие сны.

  Я вышел из комнаты, закрыл дверь и без сил прислонился к стене. Меня трясло, как в лихорадке, перед глазами плыли цветные круги. Мои пальцы все еще стискивали пустую кружку, и я никак не мог понять, что с ней делать. Внизу, в кухне, слышалась песенка готовившей обед Нани, пахло луком и тушеным мясом. На негнущихся ногах я спустился по лестнице, едва не налетел на моющую пол Беатрису и, выслушав от нее все, что она думает о неуклюжих кривоногих мальчишках, взял свой плащ и вышел во двор.

  Из кузницы слышались размеренные удары молота, но я не стал заходить туда. Спрятав кружку под плащом, я тихонько открыл калитку и вышел на улицу, а затем, не оглядываясь больше, быстро зашагал прочь. В моей душе царили смятение и давящий ужас безысходности. Я стал убийцей, отравив собственную мать. То, что это было сделано из милосердия, ничего не меняло. Проходя через Новый мост, я поспешно выбросил в реку кружку и пустой флакон из-под настойки, и только после этого мне стало чуть легче.

  Путь назад был мне заказан навсегда. Мое место было теперь рядом с кардиналом Чезаре Борджиа, я должен был стать его любовником, слугой и верным подручным во всех делах, которые он замышлял.

  Он принял меня так, словно мы никогда не разлучались, и я рыдал от переполнявшего меня ужаса и раскаяния в его объятиях, а он прижимал меня к себе, как ребенка, не пытаясь утешать словами. Я не знал, о чем он думает, но и не хотел знать, а просто был благодарен ему - за молчаливое внимание, за силу и нежность его рук, за тепло его тела, ставшее для меня последним звеном цепи, приковывающей меня к жизни.

  С этого дня я сопровождал его повсюду, если он позволял мне. У него было так много дел, что он почти не спал; в основном они касались приемов, совещаний в консистории, визитов к разным людям и встреч прибывающих в Рим послов. В середине декабря я по его просьбе отнес несколько писем кардиналам, и на следующий день во время ужина у папы все эти кардиналы были арестованы и заперты в комнатах его святейшества. Я присутствовал при аресте. Когда мой господин поднялся из-за стола и сделал знак гвардейцам, в залу тут же вбежали еще несколько охранников и быстро окружили растерянных сотрапезников папы. Старый кардинал Сфорца пытался возмущаться, но Чезаре с нехорошей усмешкой приказал связать ему руки. Позже я узнал, что все эти люди подозревались в измене, что при их прямой поддержке французам удалось подойти к Риму. День спустя до меня дошли слухи, что дома двоих из арестованных кардиналов были разграблены солдатами папы и римскими горожанами, а их домочадцы и прислуга также взяты под арест.

  Надо ли говорить, что я ни в малейшей степени не сомневался в их вине. Каждый день приносил неутешительные известия: французы миновали Сиену, подошли к Витербо и уже подступали к Риму. Из редких разговоров с Чезаре я знал, что они настоящие варвары, не ведающие ни просвещения, ни жалости, и с ужасом думал, что станется с Римом, когда их армия войдет в город.

  В канун Рождества к его святейшеству явились послы из Неаполя, доложив, что армия неаполитанского короля находится на подступах к Риму, чтобы встретить французов боем, и предложили папе уехать из города. Его святейшество обещал подумать. В тот же день Чезаре сказал, что папа не трусил и в худших обстоятельствах, не испугается и теперь, ведь он, как ни крути, все еще оставался владыкой христианского мира.

  - Если честно, так плохо не было еще никогда, - признался он, когда мы оказались наедине в его спальне. - Мой отец покинут всеми бывшими союзниками, и многие кардиналы требуют у французского короля низложить его.

  - Разве возможно низложить папу? - удивился я.

  - Если бы я был на месте короля Карла, я рискнул бы. Но он - не я. Клянусь, он побоится.

  - Но он пройдет через Рим?

  - Вот этого не знаю. Скорее всего, отец позволит ему. Нам нужно выиграть время, чтобы договориться с Испанией, Венецией и Миланом. Неаполь уже поддерживает нас. А объединив усилия, мы могли бы попытаться вышвырнуть Карла обратно во Францию.

  Я не мог не восхищаться смелостью папы, сохранявшего спокойствие перед лицом опасности. Чезаре рассказал мне, что святой отец никогда ничего не делал зазря: женитьба двенадцатилетнего Хофре на дочери неаполитанского короля обеспечила папе поддержку Неаполя.

  - Может быть, он и тебя женит, - предположил я, с улыбкой просунув руку за пояс его штанов, и он рассмеялся, удерживая мои пальцы.

  - Если только Лукреции на всех не хватит. Моя судьба - унаследовать трон Святого Петра, ты не забыл?

  - Лукреция замужем за правителем Пезаро, - хмыкнул я.

  - Ну и что. Она не живет с ним.

  - Это ничего не меняет. Он ее муж.

  - Все мужья смертны. - Улыбка Чезаре стала страшной. - А кроме того, он может отступиться, как ее первый муж.

  - Первый? - я недоуменно захлопал глазами.

  - Ну да. Джованни Сфорца - второй супруг моей сестры. Первым был молодой испанский дворянин, за которого папа выдал ее после того, как она родила дочь.

  Я ошарашенно смотрел на него.

  - Видишь ли, я всегда старался оберегать Лукрецию от похотливых сластолюбцев, которые увивались за ней толпой. Она не всегда понимала, почему. Конечно, я ревновал, но мне хотелось сохранить ее свежесть и молодость, не дать ей уподобиться обычной куртизанке... Каким я был глупцом, надеясь, что являюсь ее единственным любовником! Она с равной нежностью принимала и Джованни, моего брата.

  - Откуда ты знаешь?

  - Однажды я застал их вместе. Я шел к Лукреции, думая, что она ждет меня, но она была с Джованни. То, что происходило в ее постели, до сих пор не дает мне покоя. Джованни лежал на спине, и она скакала на нем верхом, как на лошади, а он ласкал ее грудь, ее чудесный шелковистый животик... Когда я вошел в комнату, мой брат закричал, вцепившись в бедра сестры, и я догадался, что он кончил, а почти следом за ним кончила и Лукреция. Разумеется, это произошло между ними не в первый раз и, готов поклясться, не в последний. Тогда я ничего не сказал и ушел, не открыв своего присутствия. В бешенстве я хотел выяснить отношения с Джованни, но Лукреция любила нас обоих, к тому же он был не просто ее любовником, но и моим братом. Мне вдруг стало казаться, что Лукреция избегает меня, а с Джованни неизменно ласкова и приветлива.

  - Я уже заметил, что ты не слишком любишь своего брата, - заметил я. - Но ты еще и ревнив...

  - Я всегда к нему ревновал. Он неизменно опережает меня во всем, и ему все дается легко: любовь, титулы, деньги... Вот и Лукреция предпочла его мне. Все стало слишком очевидным, мой мальчик. Вначале это были только догадки, а потом она сказала, что желает удалиться из Рима, чтобы позаботиться о душе в монастыре. Практически в то же время Джованни стал собираться в Падую, чтобы по настоянию отца учиться в университете, и вскоре уехал. При первой же возможности я решил навестить сестру и немного скрасить ее благочестивое одиночество, но каково же было мое удивление и ярость, когда я застал ее в монастырском саду в обществе проклятого Джованни! Они предавались любви так самозабвенно, как будто остального мира просто не существовало. Кроме того, я заметил перемены в Лукреции, которые не укрылись от моего взгляда. Моя сестра была беременна... и я готов был поклясться, что знаю, кто был тому причиной. Я не помню, что сделал тогда; перед моими глазами словно упала пелена, затмившая взор и рассудок. На меня бросились какие-то люди, кто-то ударил меня под ребра, а затем тяжело стукнул по голове. Я очнулся связанным в карете, увозившей меня в Рим, и ненавидел своего брата как никогда прежде.