Генри слушал его вполуха.
Он поедет в Перу.
В следующую среду.
Он – ботаник, посланный с миссией самого английского короля.
Глава третья
Генри прибыл в Лиму, проведя в плавании почти четыре месяца. Его встретил город с населением пятьдесят тысяч душ – нищая колония, где семьи испанских аристократов порой питались хуже тащивших их повозки мулов.
Он приехал один. Начальник экспедиции Росс Нивен (надо сказать, экспедиция эта состояла всего из двух человек – Генри Уиттакера и Росса Нивена) умер по пути, когда они проплывали Кубу. Старому шотландцу вообще нельзя было покидать Англию. Это был бледный чахоточник, с каждым приступом харкающий кровью, но он отличался упрямством и утаил свою болезнь от Бэнкса. В открытом море Нивен не продержался и месяца. На Кубе Генри накалякал Бэнксу письмо, которое можно было прочесть, лишь приложив немало усилий; в нем он сообщал новость о смерти Нивена и выражал намерение продолжить миссию в одиночку. Ответа он дожидаться не стал. Не хотел, чтобы ему велели плыть домой.
Однако перед смертью Нивен успел оказаться полезным: он не поленился рассказать Генри кое-что о цинхоне, или, как ее еще называли, малярийном дереве. Если верить Нивену, в году так 1630-м иезуитские миссионеры, поселившиеся в перуанской части Анд, впервые заметили, что индейцы племени кечуа пьют горячий напиток из толченой коры, вылечивающий лихорадку и озноб, бывшие не редкостью в чрезвычайно холодном высокогорном климате. Один любознательный монах решил узнать, сумеет ли горький порошок из коры цинхоны помочь при лихорадке и ознобе, возникающих при малярии. В Перу эту болезнь даже не знали, зато в Европе она уже много веков сводила в могилу что бедняков, что папу Римского. Иезуит отправил немного коры цинхоны в Рим, этот отвратительный рассадник малярии, вместе с указаниями, как испытать лекарство. И – о чудо! – оказалось, что по причинам, никому не известным, цинхона действительно останавливает разрушительное течение болезни. В чем бы ни заключалось ее действие, кора полностью излечивала малярию и не имела побочных эффектов, за исключением глухоты – впрочем, для тех, кто выжил, это была невеликая цена.
К началу восемнадцатого века перуанская – или, как ее еще звали, иезуитская – кора стала самым ценным товаром, который везли из Нового Света в Старый. Один грамм иезуитской коры стоил, как грамм серебра. Это было лекарство для толстосумов, но в Европе таких было не счесть, и большинство отнюдь не горели желанием умереть от малярии. Потом иезуитская кора вылечила Людовика Четырнадцатого, и цены на нее взлетели до небес. И пока Венеция богатела, торгуя перцем, а Китай – чаем, иезуиты набивали кошельки, добывая кору деревьев, росших только в Перу.
Лишь британцы не спешили оценить преимущества цинхоны – главным образом из-за того, что среди них сильны были антииспанские и антипапские предрассудки, но также и потому, что английские доктора по-прежнему любили пускать кровь пациентам, а не пичкать их диковинными порошками. Вдобавок производство лекарства из коры было наукой сложной. Одних только видов этого дерева было около семидесяти, и никто толком не знал, кора какого из них самая сильнодействующая. В этом оставалось полагаться на порядочность сборщика, а сборщиком, как правило, был индеец, живущий в шести тысячах милях от Лондона. Порошки, встречавшиеся под видом иезуитской коры у лондонских аптекарей, попадали в страну контрабандой по тайным каналам из Бельгии и были по большей части подделкой, к тому же бесполезной. Тем не менее о коре в конце концов услышал сэр Джозеф Бэнкс, и она его заинтересовала. Продукт этот по-прежнему был окружен завесой тайны, но Бэнкс горел желанием узнать о нем как можно больше. А теперь такое же желание появилось и у Генри Уиттакера, который усмотрел в коре перуанского дерева возможность разбогатеть.
Вскоре Генри уже несся по Перу, словно гонимый острием штыка, только вместо штыка было его собственное неистовое упорство. Перед самой смертью Росс Нивен дал ему три ценных наставления касательно путешествий по Южной Америке, и юноша предусмотрительно выполнил все три. Первое: никогда не носи сапог. Лучше пусть подошвы огрубеют и станут как стопы индейцев; навек забудь о гниющих оковах сырой звериной кожи. Второе: избавься от тяжелого платья. Одевайся легко и привыкай мерзнуть, как индейцы. Тогда сохранишь здоровье. Третье: по примеру индейцев купайся в реке каждый день.
Это было все, что Генри Уиттакер знал, кроме того, что цинхона может принести богатство и найти ее можно лишь высоко в Андах, в самой дальней части Перу, называемой Лохой. У него не было ни проводника, ни карты, ни книги, указывающей, куда идти, поэтому он все решал сам. По пути в Лоху ему пришлось столкнуться с течением рек, уколами шипов, змеями, болезнью, зноем, холодом, дождем и испанскими властями, но самую большую опасность представляла шайка его угрюмых носильщиков, бывших рабов и озлобленных негров, ведь он мог лишь догадываться о том, что означают их слова и какие обиды и замыслы таятся в их душах.
Босоногий и голодный, он шел дальше. А чтобы поддержать силы, жевал листья коки, как делали индейцы. Он нашел способ выучить испанский, упрямо решив, что уже знает его и окружающие его понимают. А если не понимали, начинал кричать на них, все более повышая голос, и в конце концов ему удавалось докричаться. Он нашел регион, который называли Лохой. Нашел и подкупил каскарилльерос, сборщиков коры, местных жителей, знавших, где росли хорошие деревья. Продолжил поиски и нашел целые рощи цинхоны, о которых не знал никто.
Генри недаром был сыном садовника: он вскоре обнаружил, что большинство деревьев были в плохом состоянии, страдали от болезней и чрезмерного использования. Лишь у немногих были стволы толщиной с него, а более крупных деревьев он вообще не видел. В местах, где кору ободрали, он начал оборачивать деревья мхом, чтобы дать им возможность залечить раны. Научил каскарилльерос срезать кору продольными полосками, а не губить дерево, обдирая его поперек. Больные цинхоны он нещадно подрезал, освобождая место для новой поросли. Потом он заболел, но продолжал работать. А когда от болезни и инфекции у него отнялись ноги, приказал индейцам привязать себя к мулу, как пленного, и навещал свои деревья каждый день. Он ел морских свинок. А однажды застрелил ягуара.
Он прожил в Лохе четыре полных лишений года, ходил босиком, мерз и спал в хижине с босыми и замерзшими индейцами, которые жгли навоз для обогрева. Он взращивал свою цинхоновую рощу – по закону та принадлежала Испанской королевской аптеке, но Генри втайне считал ее своей. Он забрался так высоко в горы, что ни один испанец ни разу ему не помешал, а через некоторое время и индейцы перестали обращать на него внимание. Он узнал, что чем темнее кора цинхоны, тем эффективнее добываемое из нее лекарство; а самая сильнодействующая кора была у новой поросли. Он пришел к выводу, что деревья нуждаются в частой подрезке. Генри классифицировал и назвал семь новых видов цинхоны, но большинство из них счел бесполезными. Тогда он сосредоточил внимание на разновидности, которую назвал цинхона роха – красное дерево: она была самой плодоносящей. И чтобы повысить урожайность, привил черенок красной цинхоны к корневому побегу более выносливого и болезнестойкого вида.
Еще Генри много размышлял. Ведь у молодого человека, оказавшегося в одиночестве в далеком высокогорном лесу, появляется много времени на раздумья; так в его голове родилось немало великих теорий. Со слов покойного Росса Нивена он знал, что торговля иезуитской корой приносит испанской короне десять миллионов реалов в год. Так почему сэр Джозеф Бэнкс захотел, чтобы Генри лишь изучал этот вид, когда они могли бы пустить его в продажу? И почему производство коры необходимо вести лишь здесь, в этом труднодоступном уголке Земли, и больше нигде? Генри вспомнил, как отец учил его тому, что на протяжении всей человеческой истории за ценными видами всегда велась охота, и лишь потом их догадались выращивать, и что охотиться на дерево (к примеру, забраться в Анды, чтобы отыскать треклятую цинхону) куда менее эффективное предприятие, чем уход за деревом (к примеру, если научиться выращивать его в другом месте, в контролируемой среде). Он также знал, что французы попытались перевезти цинхону в Европу в 1730 году, но ничего у них не получилось, и, кажется, он понимал почему: потому что французы не учли разницу высот. Цинхону нельзя было вырастить в долине Луары. Этот вид нуждался в высокогорном разреженном воздухе, в лесах с большой влажностью, а во Франции такого места не было. И в Англии тоже. Да и в Испании, раз на то пошло. А жаль. Климат из страны не вывезешь.
