15 ноября 17… года, около девяти часов вечера, почтовая карета, выехавшая из Сен-Жермена, быстро неслась по направлению к Парижу. Четверка лошадей, покрытых пеной и обливавшихся потом, ясно доказывала продолжительность и быстроту езды. Они скакали как будто посреди туманного облака, которое легко можно было заметить при бледном свете двух каретных фонарей. Ночь была необыкновенно темна и вне круга трепещущего света, бросаемого этими фонарями, нельзя было ничего различить.

Порывистый ветер глухо ревел между обнаженными деревьями Сен-Жерменского леса, и казалось, то стонал, подобно молящимся душам, то завывал, как тысячи гневных и грозных голосов. Клубы сухих листьев, вздымаемых вихрем, били в ноздри и грудь лошадей, с испугом поднимавшихся на дыбы: начинал падать частый дождь, перемешанный с довольно крупным градом.

Экипаж въезжал на покатость, почти отвесную, которая шла извилисто у подножия горы. Вдруг настоящий смерч дождя и града огромной массой упал на лошадей и карету. Один фонарь погас, кучер потерял шляпу и начал ругаться, лошади заржали со страху и попятились назад.

– Не надо искушать Бога! – прошептал кучер после минутной борьбы с упрямыми лошадями.

Говоря таким образом, он слез с лошади и подошел к дверцам кареты. В эту минуту слуга в ливрее сошел со своего сиденья и встретился у дверец с кучером. Маленькая кожаная штора, защищавшая внутренность кареты от ветра и от дождя, несколько приподнялась, и громкий голос позвал:

– Жак!.. Жак!..

– Я здесь, кавалер, – отвечал слуга в ливрее.

– Отчего мы не едем? – спросил голос.

– Кучер, который имеет честь везти вас, кавалер, здесь, возле меня; угодно вам спросить его?

Голос повторил вопрос.

– В такую ночь и в такую погоду, – отвечал кучер, – невозможно править лошадьми…

– Ничего нет невозможного, стоит только захотеть… – возразил голос. – Садись на свое место, друг мой, и поедем…

– Лошади не хотят идти.

– У тебя в руках добрый кнут, что же ты не употребишь его в дело?

– Не поможет…

– Попробуй…

– Мы сто раз сломим себе шею…

– Если я рискую сломать свою, которая, надеюсь, получше твоей, то твой предлог никуда не годится….

– Вы властны сделать из своей шеи, что вам угодно, но у меня есть жена и дети; я хочу спасти свою шкуру…

– Итак, – спросил голос энергичным и вместе с тем несколько насмешливым тоном: – итак, ты не хочешь ехать?..

– Решительно.

– Это твое последнее слово?

– Это мое последнее слово.

Наступила минута молчания. Потом голос продолжал с удивительным спокойствием:

– Жак, ты здесь еще?

– Здесь, кавалер.

– У тебя есть золото в карманах?

– Есть.

– Дай десять луидоров кучеру, чтобы он сел на свое место и поскакал!..

– Слушаюсь.

Послышался металлический звук золотых монет в длинном кошельке, который слуга вынул из кармана.

– Эй, приятель! – сказал он кучеру. – Протяни-ка руку…

– Зачем?

– А вот я отсчитаю тебе десять луидоров.

– Не нужно.

– Как не нужно?

– Дайте мне двадцать, дайте сто, я все равно не поеду!

– Слышите, сударь? – сказал Жак своему хозяину. – Он не поедет и за сто луидоров!..

– О! Я слышу как нельзя лучше! – отвечал голос, – остается еще одно средство, и я думаю, оно непременно удастся…

Штора совершенно поднялась. Из кареты высунулась рука, державшая вещь, форму которой в темноте ночи невозможно было различить, и голос продолжал:

– Жак, вот тебе пистолет; размозжи голову этому негодяю, сядь на его место и поезжай доброй рысью.

– Слушаюсь, – отвечал Жак, зарядив с величайшим хладнокровием пистолет, отданный ему хозяином.

Звук взводимого курка произвел магическое действие на бедного кучера.

– Пощадите!.. Пощадите!.. – вскричал он вне себя, бросаясь на колени.

Жак приложил дуло пистолета к виску несчастного, потом спросил, обращаясь к хозяину:

– Прикажете стрелять?

– Нет, если этот негодяй наконец решится повиноваться; да, если он еще будет упрямиться, – отвечал голос.

– Повинуюсь… повинуюсь!.. – вскричал кучер. – Я сделаю все, что вы хотите.

Одним прыжком он вскочил на седло и схватил поводья. Кожаная штора закрылась, и голос продолжал:

– Жак, наблюдай за этим негодяем. Я непременно хочу быть в Париже этой ночью…

По своей неизменной привычке, слуга отвечал утвердительно; кучер, без ума от страха, пустил лошадей во всю прыть, и карета полетела с быстротой молнии по крутизне, на которой, по всей вероятности, могла разбиться ежеминутно. Однако этого не случилось, и через несколько минут езды, такой же фантастической, как скачка Леноты в балладе Бюргера, карета покатилась по дороге, более гладкой и менее опасной. Но лошади были пущены вскачь и быстрота их не замедлилась. Из-под подков сверкали искры; карета скакала по камням, в густом мраке, подобно адскому видению; кучер чувствовал, как ему захватывает дух, и считал себя игрушкой какого-нибудь ужасного ночного духа.

Путешественник, которого слуга называл кавалером и который таким образом рисковал своей жизнью с безумной смелостью, поднял штору своей кареты, высунул голову, несмотря на дождь, бивший ему в лицо, вдыхал холодный ветер и, казалось, с наслаждением упивался быстротой езды.

За полмили от Сен-Жермена, между деревней Пор-Марли и несколькими домами Марли-ла-Машинь, находится и ныне крошечная деревушка, в которой живут исключительно крестьяне и рыбаки. Эту деревушку называют Ба-Прюнэ.

В то время, когда происходили события, рассказываемые нами, в этом месте находился только один дом, довольно простой наружности; однако же он походил более на дворянский, нежели на крестьянский. Дом этот окрестные жители называли Маленьким Замком. Герб, прибитый над дверями, ясно показывал притязания хозяев на дворянство.

Шагах в пятидесяти от Маленького Замка осенние дожди и воды, текущие с горы, отчасти испортили дорогу. Крестьяне, два дня ремонтировавшие дорогу, вырыли в одной стороне ее глубокую яму, около которой свозили булыжник и песчаник. В этот самый вечер, оставляя свою работу, они поставили на груде камней зажженный фонарь, чтобы предостеречь прохожих об опасности, но ветер погасил его. Непроницаемый мрак закрывал яму, и к ней-то неслась с неимоверной быстротой карета, которую мы оставили у подошвы Сен-Жерменского спуска. Лошади продолжали скакать во всю прыть, и глухой треск кареты как будто предсказывал близкое ее разрушение. Вдруг они доехали до груды камней, о которых мы говорили, и ударились об нее с невероятной силой. Толчок был страшный: обе передние лошади пали замертво; две другие бросились в сторону и забились между оборванных постромок, между тем, как карета опрокинулась и разбилась. Жалобный стон раздался из кареты и замер. Слуга был отброшен шагов на десять. Третья лошадь, после тщетных усилий, упала на трупы двух первых. Подседельная, обезумев от страха, наконец освободилась от постромок и понесла с собою несчастного кучера. В двадцати шагах находилась река, наполнившаяся от постоянных дождей до того, что ее черные и глубокие волны доходили почти до краев дороги и катились с ужасной быстротой. Человек и животное исчезли в реке, закрывшейся над ними, как прозрачный и подвижный саван. Страшный крик агонии и отчаяния раздался в воздухе; но этот крик тотчас затих и слышался только шум бури и однообразный стук гигантских колес марлийской машины, казавшийся зловещим во мраке ночи.

Несколько минут протекло таким образом. Слуга, лежавший в грязи, подобно безжизненной массе, сделал легкое движение и, после двух-трех бесполезных попыток, наконец сумел встать на ноги. Он ощупал себя с головы до ног с очевидным беспокойством и не без удовольствия удостоверился, что он здоров и невредим: он отделался только довольно сильным ушибом. После подобного падения это, надо признаться, было большое счастье. Заплатив маленькую дань эгоистическому чувству самосохранения, Жак подумал о своем хозяине, которому, по всей вероятности, случай менее благоприятствовал. Он направился ощупью и хромая в ту сторону, где лежала разбитая карета.