— Я хочу есть.

Старший сын — кот, мурлыча свою песенку, потёрся головой о ноги матери и мелкими шагами побежа.т1 на добычу. Три дня пронадал. На четвёртый прпнёс в зубах малую птаху.

— Этого мне и на один глоток не хватит,— улыбнулась Мааны,— ты сам, дитя, подкрепись немного.

Кот ещё три дня своей добычей забавлялся, лишь на четвёртый о еде вспомнил.

— Слушай, сынок,— сказала Мааны,— с твоими повадками трудно будет тебе жить в диком лесу. Ступай н человеку.

Только замолчала Мааны, а кота уже и не видно. Навсегда убежал он из дикого леса.

— Я голодна,— сказала Мааны барсуку.

Тот много не говорил, далеко не бегал. Поймал змею и несёт матери.

Разгневалась Мааны:

— Ты от меня уйди! За то, что принёс змею, сам кормись червями и змеями.

Похрюкивая, роя землю носом, барсук, утра не дожидаясь, ночью в глубь чёрного леса побежал. Там, на склоне холма, он вырыл себе просторную нору, постелил из сухих листьев высокую постель и стал жить в своём большом доме, никого к себе не приглашая, сам ни к кому в гости не наведываясь.

— Я хочу есть,— сказала Мааны росомахе.

Семь дней бродила кривоногая росомаха, на восьмой принесла остатки волчьего ужина.

— Твоего, росомаха, угощения ждать — с голоду умрёшь,— сказала Мааны.— За то, что семь дней пропадала, пусть потомки твои по семь дней свою добычу выслеживают, пусть никогда они не наедаются досыта.

Росомаха обвила своими кривыми лапами ствол кедра, и с тех пор Мааны никогда не видала её.

Четвёртой пошла на охоту рысь. Эта принесла только что добытую косулю.

— Да будет твоя охота всегда так же удачлива,— обрадовалась Мааны.— Твои глаза зоркие, уши чуткие. Ты хруст сухой ветки слышишь на расстоянии дня пути. Тебе в непроходи-

мой чаще леса хорошо будет жить. Там, в дуплах старых деревьев, ты детей своих будешь растить.

И рысь, неслышно ступая, той же ночью убежала в чащобу старого леса.

Теперь на ирбиса — барса посмотрела Мааны. Ещё слова ему сказать не успела, а барс одним прыжком уже вскочил на островершинную скалу, одним ударом лапы повалил горного козла — текё.

Перебросив его себе на спину, барс на обратном пути поймал быстрого зайца. С двумя подарками мягко прыгнул он вниз, к жилищу старой Мааны.

— Ну, ты, ирбис-сынок, всегда живи на высоких скалах, на недоступных камнях. Живи там, где ходят горные козлы — текс и круторогие бараны — архары.

Взобрался барс на скалы, убежал в горы, поселился между камней.

Куда пошёл тигр, Мааны не знала. Добычу он припёс ей, какую она не просила. Он положил к её ногам убитого охотника.

Заплакала, запричитала большая Мааны:

— Ой, сынок, как жестоко твоё сердце, как нерасчётлив твой ум. Ты первый с человеком вражду начал, твоя шкура полосами его крови теперь на вечные времена покрыта. Уходи жить в тростники, в частый камыш, чтобы никто полос на твоей шкуре не увидел. Живи там, где ни людей, ни скота нет. Питайся в хороший год дикими кабанами и оленями, в плохой — лягушек ешь, но не трогай человека! Если в этих гиблых местах ты первый увидишь его, это твоё счастье — беги! Если человек первый тебя заметит, это его счастье — он не остановится, пока не настигнет тебя.

С громким жалобным плачем полосатый тигр в тростники ушел.

Теперь седьмой сын, лев, пошёл на добычу. Ночью в лесу он охотиться не захотел, спусти-пся в долину и приволок оттуда убитого всадника и лошадь.

Мааны-мать чуть ум не потеряла.

— Ох-ох! — стонала она, царапая свою голову.— Ох, жаль мне себя, зачем родила я семерых детей! Ты, седьмой, самый свирепый! На моём Алтае не смей жить! Уходи туда, где не бывает зимней стужи, где не знают лютого осеннего ветра. Может быть, жаркое солнце смягчит твоё твёрдое сердце.

Так услала от себя всех своих семерых детей жившая когда-то на Алтае большая Мааны.

И хотя под старость осталась она одинокой, и хотя, говорят, умирая, никого и.э детей своих позвать не захотела, всё же память о ней жива: дети зверя Мааны по всей земле расселились.

Давайте же споём песню о Мааны-матери, сказку о ней всем людям расскажем.

ШЁЛКОВАЯ КИСТОЧКА - ТОРКО-ЧАЧАК*

Жила-была девочка, звали её Торкб-чачак — Шёлковая кисточка. Глаза у неё точно ягоды черёмухи, брови — две радуги. В косы вплетены заморские раковины, на шапке кисточка из шёлка, белого, как лунный свет.

Заболел однажды отец Шёлковой кисточки, вот мать и говорит ей:

— Сядь, дитя моё, на буланого коня, поскачи на берег бурной реки к берестяному аилу, там живёт Телдекпёй-кам. Попроси, позови его, пусть придёт отца твоего вылечит.

Девочка вскочила на буланого коня с белой звёздочкой на

лбу, взяла в правую руку ременный повод с серебряными бляшками, в левую — плеть с узорчатым костяным черенком.

Резво бежал длинногривый конь, уздечка подскакивала, как хвост трясогузки, кольца на сбруе весело звенели.

Телдекпей-кам-старик сидел у порога своего берестяного аила. Острым ножом резал из куска берёзы круглую чашку-чойчойку. Услыхал резвый топот копыт, весёлый перезвон колец на сбруе, поднял голову и увидал девочку на буланом коне.

Статно сидела она в высоком седле, полыхала на ветру шёлковая кисточка, пели заморские раковины в тугих косах.

Нож выпал из руки itaMa. чойчойка в костёр покатилась.

— Дедугпка,— молвила девочка,— мой отец заболел, помогите нам.

— Я вылечу твоего отца. Шёлковая кисточка, если ты за меня замуж пойдёшь.

Брови у Кама — белый мох, борода — колючий кустарник.

Испугалась Шёлковая кисточка, дёрнула повод коня и ускакала.

— Завтра на утренней заре приду! — крикнул ей вдогонку Телдекпей-кам.

Прискакала девочка домой, в аил вошла:

— Завтра на утренней заре Телдекпей-старик будет здесь.

В небе ещё звёзды не растаяли, в стойбище люди молока ещё

не заквасили, мясо в котлах ещё не сварилось, белую кошму по полу ещё не расстелили, как послышался топот копыт. Это ехал верхом на широком, как горный сарлык, коне Телдекпей-кам.

Самые старые старики вышли навстречу. Коня под уздцы взяли, стремя поддержали.

Молча, ни на кого не глядя, кам спешился, ни с кем не поздоровавшись, вошёл в аил. Следом старики внесли двухпудовую колдовскую шубу и положили её на белую кошму.

Красную колдовскую шапку туда же поставили. Бубен повесили на деревянный гвоздь, под бубпом зажгли костёр из душистых ветвей можжевельника.

Весь день, от утренней зари и до вечерней, кам сидел, но поднимая век, не шевелясь, не говоря ни слова.

Поздней ночью Телдекнеп-кам поднялся, глубоко, до самых бровей, надвинул свою красную шапку с нитями разноцветных бусин. Перья филина торчали на шайке, как два уха, красные лоскуты трепыхались сзади, как два крыла. На лицо упали крупные, как град, стеклянные бусы. Кряхтя поднял кам с белой кошмы свою двухпудовую шубу, охая просунул он руки в жёсткие рукава. По бокам шубы висели сплетённые из колдовских трав лягушки и змеи, на спине болтались шкуркп дятлов. Снял кам с гвоздя кожаный бубен, ударил в него деревянной колотушкой. Загудело, зашумело в аиле, как на горном перевале зимней порой. Люди похолодели от страха. Кам плясал-камлал, бубенцы звенели, бубен гремел. Но вот всё разом смолкло. В тишине будто гром загрохотал — это в последний раз ухнул бубеп и затих.

Телдекпей-кам опустился на белую кошму, рукавом отёр пот со лба, пальцами расправил спутанную бороду, взял с берестяного подноса сердце козла, съел его и сказал:

— Прогоните Шёлковую кисточку, злой дух сидит в ней. Пока она по стойбиш,у ходит, отец её здоровым пе встанет. Горе-беда эту долину не оставит. Малые дети навеки уснут, отцы их и деды страшной смертью умрут.

Женщины со страху лицом вниз на зем.лю упали, старики с горя ладони к глазам прижали. Юноши на Шёлковую кисточку посмотрели, два раза покраснели, два раза поблед-не.ли.

— Посадите Шёлковую кисточку в деревянную бочку,— гудел кам,— стяните бочку девятью железными обручами, заколотите дно медными гвоздями, бросьте в бурную реку…