Анна Гарф и Павел Кучияк. Алтайские сказки.
СОДЕРЖАНИЕ
ПРО ДЕДА И БАБУШКУ, ПРО СИНЮЮ КОРОВУ И КАБАРГУ-ЛАКОМКУ*
ДИЛ-КЕЛЬ*
МАЛЫШ РЫСТУ*
КРАСНАЯ ЛИСА И СЫГЫРГАН-СЕНОСТАВЕЦ*
СТО УМОВ*
НАРЯДНЫЙ БУРУНДУК*
ЛЯГУШКА И МУРАВЬИ*
ОБИДА МАРАЛА*
КОНЬ, КОРОВА И ЗВЁЗДЫ*
СТРАШНЫЙ ГОСТЬ*
ДОБРАЯ КЕДРОВКА*
ДВЕ ОДЁЖКИ*
ЖАДНЫЙ ГЛУХАРЬ*
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ*
КАК БЕРКУТ ЦАПЛЮ НАКАЗАЛ
ГОРНОСТАЙ И ЗАЯЦ*
КАК ВОРОБЫШЕК ГОРЬКО ПЛАКАЛ
ДЕТИ ЗВЕРЯ МААНЫ*
ШЁЛКОВАЯ КИСТОЧКА — ТОРКО-ЧАЧАК*
БОГАТЫРЬ КУЛАКЧА
ЛИСА-СВАХА*
КАК ВОЛКИ НА АЛТАЕ ПОЯВИЛИСЬ
АК-ЧЕЧЕК — БЕЛЫЙ ЦВЕТОК*
ОХОТНИК КАДЖИГЕЙ
ЛЕСНАЯ СТАРУХА
СЕМЕРО БРАТЬЕВ*
ЕР-БОКО-КААН И СИРОТА ЧИЧКЛН*
АЛЫП-МАНАШ И КЮМЮЖЕК-ААРУ*
ДЬЕЛЬБЕГЕН И БОГАТЫРЬ САРТАК-ПАЙ
САРТАК-ПАЙ*
ПРО ЗАБЫВЧИВОГО СКАЗИТЕЛЯ, ПРО РАЗГНЕВАННОГО БОГАТЫРЯ И ОБ ЭТИХ СКАЗКАХ
Знаете ли вы, кто первый запевает в лесу весеннюю песенку; отчего у зайца зимой кончики ушей остаются чёрными, а у бурундука шубка полосатая?
О зверях, о птицах, о золотых тюльпанах и синих кедрах, о дивных красавицах и богатырях своей земли сложили чудесные сказки алтайцы, что живут на юге Западной Сибири в верховьях реки Обь.
Эти сказки впервые, ещё в 1936 году, записали со слов сказителей Анна Гарф и Павел Кучияк.
До революции у алтайцев не было письменности.
Павел Васильевич Кучияк (1897—1943) — первый алтайский писатель. Он писал свои стихи, рассказы и повести на родной языке.
Повести, рассказы и очерки Анны Львовны Гарф давно известны детям и юношеству. Но больше всего сна любит сказки. Много труда и любви вложила писательница в создание этой книги.
Третье издание сборника «Алтайские сказки» (первое издание — в 1939 г., второе — в 1966 г.) дополнено новыми, ранее не печатавшимися сказками.
Вступление и заключение АННЫ ГАРФ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1974 г. Сказки, помеченные звёздочкой, печатались до 27 мая 1973 г.
ПГО ДЕДА И БАБУШКУ, ПРО СИНЮЮ ЛОРОВУ И ВАБАРГУ-ЛАКОМЕУ *
У опушки чёрного леса, на берегу быстрой реки, возле пушистых лиственниц стоял маленький, крытый корьём шалаш — айл. В шалаше жили дед и бабушка. Деда звали Когол-дёй-мергён. бабушку — Ялакай-алтын. Оба они под старость, словно зайцы к зиме, совсем побелели.
Никого, ничего у них не было, только синяя корова. Бабушка корову доила, молоко заквашивала, твёрдый алтайский сыр-курут над костром коптила. Дедушка острым ножом вырезал из
берёзового нароста славные чашки-чойчойки, красивым узором их украшал.
Синяя корова летом паслась на лесной поляне, а зимой вместе с дедом и бабушкой в шалаше жила.
Долгими осенними ночами, у жаркого костра, старик сказки пел, песни свистал. Голос его то журчал переливчато, как горный ручей, то громом гремел, то звенел нежно, будто кукование кукушки ранней весной.
Старуха при свете костра шкуры звериные мяла, чтобы одежда, из них пошитая, мягкой, лёгкой была. Разминая шкуры, сказки слушала.
И сказки эти так гладко текли, что из полусонного чёрного леса, с каменных россыпей чуткая кабарга прибегала деда послушать. Свет костра белел на её длинных клыках,— всю ночь, бывало, у шалаша стоит слушает.
Но вот однажды кабарга и днём о сказках вспомнила. Осторожно тонкими ногами перебирая, спустилась оиа к шалашу. Там стоял котёл, полный молока. Кабарга заглянула в котёл, понюхала и сама не заметила, как всё молоко выпила!
— Ох, вкусно… Однако, так наевшись, далеко не убежишь.
И кабарга прилегла отдохнуть в тени лиственниц.
Вернулась старуха домой, хотела молоко вскипятить, а котёл пустой! Старуха даже руки подняла:
— Шестьдесят лет под этим шалашом живём, такого но случалось. Кто молоко выпил?
От стыда мигом вскочила кабарга, без оглядки умчалась. На высокие скалы, на горные уступы взобралась, куда и когтистому зверю не подняться. На холодные острые камни прыгнула, куда и крылатой птице не залететь.
Весь день, всю долгую ночь бродила в горах кабарга… Под утро снова лёгким шагом пришла к шалашу, опять молоко выпила и умчалась в горы.
Рассердились старики, воткнули в землю три шеста и поставили котёл на эти шесты.
Когда старик пошёл на охоту, а старуха погнала на луг
синюю корову, кабарга прибежала к шалашу. Увидала — котёл поднят высоко, губами пожевала:
— Бш-ш-ш-ш…— Головой повела: — Пш-ш-ш, меня старики испугались, молоко вон куда поставили!
Стукнула передними копытами по шестам, котёл качнулся, и молоко выплеснулось кабарге на спину. Серая спина покрылась молочными пятнами.
Сколько по земле каталась кабарга! Сколько о камни тёрлась! Нет, белые пятна стереть невозможно.
Стыдясь этой отметины, кабарга теперь всегда к серым камням жмётся, в непроходимой чаще прячется. А всё же осенними вечерами, как только заведёт старик Коголдей-мерген горловую свистящую песню, не вытерпит кабарга, с каменных россыпей, с высоких скал спустится и, притаясь в тени деревьев, уши насторожит, не шевелясь стоит слушает.
И нам тоже дедушку Коголдей-мергена довелось послушать, молока синей коровы попить, бабушкиного копчёного сыра-курута отведать.
Сколько раз, бывало, вместе с алтайским поэтом Павлом Кучияком мы к дедушкиному шалашу верхом приезжали. Ставили свой шалаш рядом с его шалашом. Ранним утром слушали мы голоса птиц, днёл! ходили звериными тропами; притаясь, смотрели, как маленький сыгырган-сеноставец режет острыми зубами высокую траву и, высушив, собирает в стога. Мы видели, как, сложив на груди лапы, беззаботно спят, пригревшись на солнышке, пушистые барсучата. Любова.лись лисятами, когда они, играючи, гонялись друг за дружкой по лесной поляне.
К костру деда Коголдей-мергена и баб>тпки Ялакай-алтын приходили охотники, пастухи, молодые колхозники…
Здесь, у этого костра, нам посчастливилось услышать знаменитого на Алтае слепого певца старика Улагашева, известного сказителя Сабашкина, слепую девушку-сказочницу Казак Какпоеву, молодого колхозника-весельчака и замечательного рассказчика Кыргызакова…
и вот однажды заседлали мы двух лошадей, каждой повесили на шею литой медный колоколец-ботало, чтобы слышно было, где ходят, когда пустим их на ночь пастись. Захватили с собой дорожные охотничьи мешки — арчимаки, взяли винтовку, одну на двоих, и выехали в долины и горы Алтая.
На кедрах уже как свинцом налились, потяжелели большие, с кулак, синпе шишки. Тонкая, будто вырезанная из бумаги, хвоя лиственниц пожелтела.
Кучияк сказал:
— Богатырь, нам с вами ещё неведомый, пил из золотой чойчойки золотистое вино и, захмелев, расплескал его по всему Алтаю…
И правда, той осенью Алтай стоял весь золотой, только кедры остались синими.
Семь дней мы верхом пробирались по горной лесной тропе, по краю обрыва ехали, частые ручьи переходили. Мелкими, каменистыми бродами шли. На восьмой день у опушки чёрного леса, на берегу быстрой реки, под мохнатыми, пожелтевшими лиственницами спешились. Стреножили коней, а сами поспешили к шалашу. Подошли, а там нет никого. Ни деда, ни бабушки, ни синей коровы. Кабаргожьи следы вели к трём покосившимся шестам, обратного следа мы не нашли. Зола белела на месте костра, покрытый ржавчиной топор лежал рядом с красным, упавшим на землю стволом высохшей лиственницы.
Этим топором Кучияк стесал кусок коры с жерди под навесом и карандашом написал по-алтайски:
Оседлав копей, два охотника в путь тронулись, Полные суыы сказок они добыли. С намеченного пути сбились, В этот шалаш забрели, здесь отдыхали.
До свидания, неизвестный охотник! Пусть шалаш ваш никогда не разрушится. Пусть арчимаки ваши будут добычей полны, Пусть трубка ваша всегда дымится.
…Уже давно нет в живых алтайского поэта Павла Кучияка Нет всеми на Алтае иочитаемого старика Улагашева. Не возьмёт в руки топшуур, с двумя струналш из конского волоса, прославленный Сабашкин. Не услышим мы Казак Какпоеву, не приложит она к губам маленький, изогнутый наподобие подковы комыс, не сыграет на нём песню летящих в небе серых гусей. Не придёт к лесному костру колхозник Кыргызаков, чтобы самому посмеяться и нас посмешить озорными шутками-прибаутками…
