Вода закипает на глазах. Вскрыв квадратный пакет с изображением слона…

Ха, такой Шурик рвал и бросал в физиономию героя Евгения Моргунова в «Операции Ы»! Первый раз их вижу вживую.

…афганец сыплет его содержимое в банку. Кипяток окрашивается коричневым цветом.

— Видал?! — афганец подмигивает мне с видом Леонардо да Винчи, демонстрирующего герцогу Медичи новую модель летательного аппарата. — Четыре спички, нитка, два лезвия, кусок провода, и фирма Moulinex отдыхает. Правда, розетка может оплавиться, или в ящике выбьет автомат. Но, тут нет электрика, чтобы оборвал нам уши.

Чувствую, если появится — будет третьим.

Он хлопает по фляге, которая снова полна и дремлет на столе, в полной боеготовности, как донная мина времен Второй Мировой, дожидающаяся свой «Новороссийск» .

Пьем чай, сдобренный кристаллами сахарина и лимонной кислоты из запасов афганца.

— У меня в палате банка с лимонами, — говорю, вдруг вспомнив.

— На хрен надо, — отмахивается он.

Чай освежает и бодрит, но я все равно чувствую себя сильно охмелевшим. Афганец протягивает мне ломоть хлеба, щедро посыпанный сахаром.

— Пирожное армейское. Отведай.

Отказываюсь. Пожав плечами, он снова советует мне попытаться «вспомнить все», что, как известно, в конце концов удалось герою Арнольда Шварценеггера в одноименном кинофильме. Вот чудеса, в голове полно всякой чепухи, вроде упомянутого только что блокбастера, но я решительно не способен восстановить в памяти события, предшествовавшие моей затянувшейся экскурсии в Госпиталь.

Легко сказать — вспомни.

Вспомнить на заказ, пожалуй, еще сложнее, чем полюбить. Я очень устал. Думать обо всем этом, пропускать через себя прошлое и невзгоды других людей, при этом не имея четкого представления о том, что же произошло со мной.

Меня снова клонит в сон, и он по-прежнему готов обернуться кошмаром. Но сопротивляться этому я не хочу. Ложусь на койку, Афганец тянется за гитарой. Веки смыкаются под песню о кукушке, которая ошиблась адресом.

Снится часто мне мой дом родной,

Лес о чем-то, о своем мечтает,

Серая кукушка за рекой,

Сколько жить осталось мне считает.

Снится мне опушка из цветов,

Вся в разливах тихая речушка,

Восемьдесят, девяносто, сто…

Что-то ты расщедрилась кукушка.

Я тоскую по родной стране,

По ее рассветам и закатам,

На афганской выжженной земле,

Спят тревожно русские солдаты.

Они тратят силы, не скупясь,

Им знакомы голод и усталость,

Дней своих не копят про запас,

Кто им скажет, сколько их осталось.

Так что, ты, кукушка, погоди,

Не дари чужую долю чью-то,

У солдата вечность впереди,

Ты ее со старостью не путай…

***

— Не спится? — спрашивает он своим немного хрипловатым голосом. Даже не знаю, что на это ответить. Звучит, как в анекдоте про телефонный звонок в три часа ночи: «Алло? Что, не спится?» Впрочем, я понятия не имею, который час, на дворе ночь, светает или уже рассвело? Глупо молчу и наблюдаю, как улыбка все больше растягивает его, все в шрамах, лицо.

— Долго я дрых?

Он сверяется с часами. Не те ли это часы, что спасли жизни его сослуживцам в Афгане, когда им довелось прыгать в реку со скалы?

— Минут двадцать, пожалуй.

— Всего? — мне кажется, прошло часов пять, а то и все семь.

Странно, голова почти не болит.

— Хочешь подшутить?

— Даже не знаю… — Я пытаюсь прийти в себя, и понять, о чем он говорит. Смотрю на его улыбку заговорщика и сам поневоле начинаю улыбаться. — Было б над кем…

Тут только я и Афганец — два героя чей-то дурацкой шутки.

— Я, пожалуй, лучше полежу… — бормочу я, неожиданно вспомнив рассказ о психиатрической клинике, где его пичкали какой-то химией. Раньше я был слишком пьян, чтобы оценить эту информацию по достоинству. Теперь она обескураживает.

— Никаких полежу! — чеканит бывший солдат. — Алкоголь выветрится.

— Выветрится? Ну и что с того?

— Подъем, говорю. На трезвяк такого не увидишь! — Его лицо светится чисто мальчишеским озорством, развеивает мои подозрения. Пытаюсь сохранить серьезную мину, но, не получается. Его настрой быстро передается мне.

Типа чудачества под градусом? — я медленно встаю, протираю глаза.

— Пошли! — он тащит меня за собой, как локомотив вагон. Не сопротивляюсь — все равно бесполезно. Да я в принципе, уже и не против.

— Вот! — он тычет пальцем в сторону столика дежурной медсестры, безлюдного уже много дней кряду. Сначала я ничего не вижу, но потом вроде бы замечаю фигуры в белых халатах, они проявляются прямо на глазах.

— Только тихо, — шепчет афганец и едет вперед. Мне ничего не остается, кроме как следовать за ним.

Приблизившись, я вижу, что две медсестры заснули прямо в «каталках» во время своего ночного дежурства. Я думаю, что имело бы смысл их разбудить и поговорить, но, в планы афганца побудка не входит. Никакого общения с медперсоналом.

— Дохлый номер, — поясняет он. — Девки ужрались до потери пульса.

— На дежурстве?

— Ты что, с Луны упал? Самое место, чтобы хорошенько заложить за воротник. — Он щелкает себя по шее двумя пальцами. Жест понятен без слов. — Объясняю по слогам и три раза, как менту. Если б они не напились, до поросячьего визга, хер моржовый мы бы их с тобой срисовали.

У столика — полиэтиленовый кулек с китайским термосом и остатками трапезы. Кажется, это обглоданный до костей куриный трупик, фантики конфет «Красный мак» и кожура от бананов. Кряхтя, перегнувшись через левое колесо своей инвалидной коляски, афганец берет термос в руки, вынимает пеньковую пробку, нюхает.

— Грог, мля, чтобы мне провалиться на этом месте. — Он делает глоток, потом вспоминает обо мне: — Будешь?

Секундные сомнения побеждает дух товарищества. Гулять так гулять.

— Буду.

Жидкость еще теплая, терпкая на вкус, и крепкая, словно ром. Вино, вероятно, перемешали с водкой, которой было значительно больше. Пряностей — тоже не пожалели.

Вытерев рот тыльной стороной ладони, он берет на буксир кресло с одной из сестер и едет к лифту.

— Давай, ты вторую, — бросает через плечо.

Волна замешательства, охватившего меня, спадает, уступив место мальчишескому задору. Мне становится весело.

— Погнали наши городских.

Я уже с трудом сдерживаю смех. Толкаю кресло со второй медсестрой вслед за афганцем. Он уже у лифта, жмет кнопку, которую я не решился беспокоить всего несколько дней назад. Лифт, как ни странно, оживает. Правда, неохотно, через силу. За массивной стальной дверью слышится рассерженное гудение пробудившихся от вековой спячки механизмов. Наконец, кабина со скрежетом останавливается на этаже. Я открываю створку двери, потом отодвигаю еще одну — внутреннюю.

Через двадцать секунд мы уже едем вниз. Два пьяных привидения, две нетрезвые медсестры, короче… экипаж машины боевой, как в известной старой песне про танкистов. По пути лифт издает мучительные звуки, будто высказывает свое недовольство по поводу неурочных ночных поездок и наших действий в целом.

Я смотрю на лица девушек, в паническом ожидании, что они сейчас проснутся, и тогда нам нагорит, но нет…

Вне жизни…

Лифт останавливается, мы выбираемся в холл. Сейчас он вообще почти полностью залит мраком. Лишь кое-где на полу, стенах и потолке видны колеблющиеся полоски света, отбрасываемого уличными фонарями.

— Давай туда. Только тихо, на! — продолжает вести нашу экспедицию безногий ветеран.

Мы движемся к выходу, я оказываюсь в голове колонны. Уже на пороге вспоминаю, чем закончилась для меня предыдущая попытка покинуть больницу. Замираю, как солдат, наступивший на мину-растяжку. Афганец со своей сестрой врезается в меня на полном ходу, и выталкивает наружу, как пробку из бутылки.