Отвинтив колпачок, он в который раз прикладывается к горлышку, делает пару глотков. Возвращает крышку на место, на этот раз не предложив выпить мне. А жаль.
— Значит, я тоже… мертв?! — губы деревенеют, как при наркозе. Хотя, где-то глубоко внутри я уже готовился к этому известию. Уж слишком тут все не так.
— Никак нет, — заверяет Афганец. — У тебя еще не все потеряно. Но, полагаю, отец, на твоем месте не стоит почивать на лаврах. У тебя крупные проблемы, не берусь сказать какие, но то, что ты, как минимум одной ногой в могиле — факт.
Факт, — отдается эхом в голове.
— Но, думаю, у тебя есть кое-какие шансы выкарабкаться…
— Как?
— Этого я не знаю, братишка. Как поет Корнелюк, «знал бы прикуп, жил бы в Сочи». Я думаю, что у тебя будет возможность свалить отсюда, нужно будет только ею воспользоваться как надо. Но, только не через черный ход…
— Через черный ход? А где он находится? — Недавно я пробовал выйти через парадный, ничем хорошим затея не закончилась. Что он имеет в виду? Какую дверь? Быть может, в подвале, исследовать который у меня не дошли руки, главным образом потому, что не возникло ни малейшего желания туда спускаться.
— Ты спрашиваешь, где он? — говорит Афганец мрачнея. — Этого я тебе сказать не могу. Как и что за ним. Не потому, что не хочу, или не знаю, просто… — Он еще больше хмурится, трет большим пальцем шершавый подбородок, изуродованный старым шрамом. — Просто у каждого он свой, этот черный ход гребаный. Так что держись от него подальше, вот и все.
Легко сказать, держись, если не в курсе, от чего именно. Надо бы все же уточнить, хотя бы пару вопросов, но ветеран только отмахивается.
— Ты сам должен будешь все понять… Как увидишь, не ошибешься…
— Увижу, что?
Мой вопрос повисает в воздухе. Решаю зайти с другой стороны:
— Так что это за место? Ведь это не госпиталь?
— Да уж, не госпиталь, точно, — легко соглашается Афганец. — Я так думаю, это что-то вроде перевалочного пункта. Может, даже Чистилище, если тебе так больше нравится…
Мне так совсем не нравится…
— А где он находится, этот… пункт?
Афганец пожимает плечами:
— Хрен его разберет, где. Может, на Луне. На обратной стороне, так? Или на морском дне. Вообще в другом измерении. Вроде есть, вроде нет. Прямо на Крещатике, в Пассаже, на углу возле кафе с мороженным. Праздно шляющиеся граждане, проходя мимо, ощущают, как температура падает на пару градусов, и говорят себе: это от холодильников. В любом случае, отец, откуда мне знать? Вопрос, между прочим, по твоей части. Кто из нас богомаз? Ты это в семинарии хотя бы в теории проходил, или как? Про загробный мир и все такое. Тебе и карты в руки. А я… вот ежели ты захочешь проконсультироваться, как человека из этого гребаного мира в загробный переместить без проволочек, тогда — всегда пожалуйста.
— А с чего вы взяли, что я еще жив? — От самого вопроса по спине пробегают мурашки. Пытаюсь взять себя в руки.
— Опыт, — отрезает афганец. — У меня в Афгане клиническая смерть была, чтоб ты знал
— Это когда вы ноги потеряли?
— Когда мне в харю осколок бензобака залетел, — чуть ли не с гордостью поправляет Афганец. — А ноги?.. Копыта мне, если хочешь знать, уже на гражданке отчекрыжили. Наши эскулапы, мать их за ногу. Чик-чирик — готово. Из-за курения, кстати, так что делай выводы, отец. Если вырвешься
— Что вы видели? Черный коридор, как у доктора Моуди? Или…
— Не знаю я никакого Моуди, — фыркает афганец. — Кто он вообще, такой? Что он может знать, о смерти? Вообще, заруби себе на носу: Не имеет значения то, что я видел. Я до хера вообще видел. Пускай это тебя не донимает. Моя игра сделана, от и до, больше мне тут ловить нечего, дома никто не ждет, да и нет у меня никакого дома, понял? Кореша давно там, — он тычет в потолок, или там, — палец опускается к полу. — Я, по делу, вообще не знаю, на кой хер мне была эта жизнь после войны. Да я и не жил — пил. Не сразу, конечно, начал. Сначала в дурке посидел, на барбитуратах, ну, там-то меня никто не спрашивал, хочу я вмазаться или нет. Потом уже к белой пристрастился, наверстывал, короче, упущенное. Словом, жизнью это говно не назовешь, так? На войне… на войне, там другое дело. Когда у других жизни отнимаешь, сам живешь, верно?
— А она? — не выдерживаю я. Не могу это слушать. — Она! Разве она вас не дождалась?!
Он вздрагивает, долго смотрит на меня тусклыми, ничего не выражающими глазами.
— Она-то дождалась, — наконец, говорит Афганец. — Беда в том, что я не вернулся. Не вернулся таким, как был до войны…
Пока я перевариваю это, он снова прикладывается к фляге.
Чего уж тут о печени беспокоиться? Теперь хотя бы ясно, почему фляга бездонная.
— Ты не представляешь, отец, сколько народу я положил, — говорит он еле слышно. — Скольким билет в последний путь выписал… Билетер, на…
Хочу найти какие-то теплые слова, способные утешить его. Ведь не по своему желанию он людей убивал. Не он развязал эту войну. Но я молчу, сотрясать воздух пустыми фразами не хочется.
— Поэтому, видать, он меня и не слышит, — добавляет Афганец после паузы. — Хоть я, отец, как вернулся, часто к нему обращался… до востребования вопросы слал… без ответа…
— Почему вы думаете, что без ответа?
— Это ты у него спроси, когда свидитесь. На тебе ведь крови нет? Ты-то, не безнадежный, так?
Что тут сказать? Я не знаю, чего стоит прожитая мною жизнь. Много ли я сделал плохого? А хорошего? Да, я не убивал, не был на войне, но разве от этого большего стою, чем бывший солдат?
— Не бери дурного в голову, отец. Мне один хрен, хана. Приплыл. Подумай, лучше, о себе. Сдается мне, у тебя какие-то дела остались, незаконченные. Вот ты тут и застрял, как слива, прости пожалуйста, в одном месте. Ты для начала попробуй вспомнить, как попал сюда, и все такое. Вспомнишь — от этого и пляши.
— А вы тут давно?
Он пожимает плечами, вздыхает невесело.
— Не знаю, братишка. Не могу тебе этого сказать. Вроде — давно, а вроде — недавно. Тут тебе не армия, дембеля не дождешься. Что же до увольнительных… В самоволку вполне реально сходить, только сходишь — не обрадуешься.
Долго подбираю слова, сначала выстраиваю в походный ордер, и только потом выпускаю изо рта:
— Тогда, если вы умерли, то… то почему вы тут находитесь?
Он снова жмет плечами:
— Без понятия, отец. Хотя, есть одна мысль… Может, чтоб тебе помочь…
— Мне? Но как?! — Думаю о том, что, если он здесь, чтобы мне помочь, может и он не безнадежен. Может, я смогу чем-то помочь ему?
— Хрен разберет, как. Как-то… — Афганец энергично потирает переносицу, перебитую четверть века назад, в иной Вселенной, осколками бензобака БМП. — Хотя, я бы на твоем месте не очень на мою помощь рассчитывал…
— Почему? — спрашиваю одними губами.
— Не потому, что я тебе помочь не хочу, — говорит Афганец. — Просто, за что бы я не взялся, людям от меня одни неприятности. — Он разводит руками. — Хочешь сделать добро, а один черт выходит боком.
Некоторое время сидим молча. Тишину нарушает афганец.
— Ладно, ты, короче, сиди, вспоминай, а я пока чай забацаю.
— Чай?
— Ну да, — он искренне удивлен. — А что такого?
В растерянности гляжу на тумбу. На ней трехлитровая стеклянная банка, внутри которой, словно звезда на дне омута, горит маленькое солнце. Смотрю на него, и в голове рождаются образы Томминокеров из недавно перечитанного романа Стивена Кинга. Спустя минуту соображаю, что пришельцы из космоса ни при чем, передо мной обычный кипятильник, который кто-то (скорее всего афганец) смастерил из двух бритвенных лезвий «Нева», соединенных при помощи ниток и нескольких спичек с откушенными головками. К лезвиям прикручены провода, они выходят из банки, тянутся через пол палаты, исчезая в розетке. Вилки нет, афганец обошелся без нее, просто оголив провода. Интересно, что сказал бы по поводу этой конструкции институтский преподаватель по технике безопасности? С другой стороны, на счет поражения током, здесь наверно, можно не беспокоиться.
