Чингачгук, блин…
Удостоверившись в том, что мне не грозит встреча с бабушкой-уборщицей и, следовательно, можно мусорить сколько влезет, не опасаясь нарваться на скандал, бреду в обратный путь. По дороге не удерживаюсь и снова заглядываю в палату, где вчера повстречал старика. Не захожу внутрь, именно заглядываю. Без изменений, она все так же пуста.
Задерживаюсь в коридоре у окна, ненадолго, во дворе ничего интересного, деревья по макушки тонут в тумане, Солнца не видно. Остается надеяться, что оно все же где-то есть, должны же откуда-то браться лучи, раскалывающиеся миллионами фотонов в отчаянных попытках пробиться к поверхности через этот слоеный белый пирог.
Наконец, возвращаюсь в свою палату. Первое, что бросается в глаза -газета, единственное, что осталось от несчастного старика. Единственное доказательство нашей встречи. Утром я ее не заметил, она валялась под кроватью.
Смотрю на газету с опаской. В конце концов, кряхтя, тянусь за ней, беру за уголок. Разглядываю.
На титульном листе — никаких танков, продирающихся через контрэскарпы из московских троллейбусов, никаких гоплитов в панцирях из кевлара, защищающих подходы к администрации президента Кучмы поздней осенью 2004 года. Вместо них — фотография его демократичного преемника с лопатой в руках. Кажется, он окапывает деревья в парке или тушит лесной пожар где-то под Херсоном. Ниже статья о том, каких головокружительных успехов достигла страна под его мудрым и руководством на тернистом пути экономических реформ, за которые мы, наконец-то, дружно взялись. Рассеянно думаю о том, что, возможно, терний случилось бы гораздо меньше, если бы он никогда не расставался с лопатой.
Вскинув глаза, гляжу на дату, и все становится на свои места: номер снова другой, газета вышла в августе две тысячи восьмого года. Растерянно листаю страницы. Обнаруживаю в конце газеты целую россыпь поздравлений со всевозможными круглыми датами дней рождений и свадеб, каждое снабжено портретами юбиляров. В самом низу соболезнование, оно здесь только одно. В черной рамке размером в одну шестнадцатую полосы, — фотография миловидной девушки лет двадцати. Скупые слова, всего несколько фраз, эхо чужой трагедии.
Долго смотрю в ее черно-белое лицо. Его обладательница беззаботно смеется, не зная, где и по какому случаю придется использовать фото. Тяжело вздыхаю.
Даа … жизнь — не сахар, а смерть нам не чай. Это точно.
Почему-то лицо девушки кажется мне смутно знакомым. Газета напомнила мне что-то, будто луч фонаря, направленный на чердак.
Где я мог тебя видеть?
Устраиваюсь поперек койки, мрачно покосившись на газету, откладываю ее в сторону. Откидываюсь назад, смотрю в противоположную стену. Руки за головой, привычная прослойка между стеной и затылком. Правая ладонь медленно сползает с затылка, ложится на шею, нащупывает старый шрам. Он начинается у затылка и заканчивается, не дойдя пары сантиметров до правого уха.
Где это меня угораздило?
Я этого не помню, что неудивительно, но готов поспорить, когда он был раной, моя жизнь висела на волоске.
Потом мои мысли возвращаются к мирной картине безмятежного городка, представившейся мне во сне. Судя по внутренним ощущениям, она не казалась мне ни мирной, ни безмятежной, а, напротив, была зловещей. Многообещающей, что ли…
Почему?
Этого я сказать не могу. Со снами очень часто так, они вызывает совсем не те эмоции, какие следовало бы ожидать. Ведь работает подсознание, а оно как комната с кривыми зеркалами. Или же, как раз наоборот, подсознание действует безошибочно, а сознание врет, выдавая желаемое за действительность, по доброй старой человеческой привычке.
Не знаю. Более того, не хочу знать. В любом случае, во мне крепнет уверенность, что старый шрам на шее и сон — как-то связаны.
Только, как?
— А у меня только два месяца назад ампутировали палец, — доносится от окна. — Больше месяца пролежал в больнице. Дочери пришлось на одни только капельницы выложить пять тысяч…
Вибрирующий голос, явно принадлежащий человеку белее чем почтенного возраста, застает меня врасплох. Еле сдерживаюсь, чтобы не завопить.
Эта гребаная больница полна сюрпризов! Один — ноль… или, наверное, уже не-знаю-сколько — ноль, но точно не в мою пользу.
Поворачиваю голову вправо. Обнаруживаю на соседней койке щупленького дедушку, одетого в старомодный коричневый костюм из кримплена, ношенные, но тщательно натертые ваксой ботинки и офицерскую рубашку навыпуск, когда-то давно она была зеленой. У деда совсем нет вещей, зато на груди — потертые орденские планки, десятка полтора, как минимум. Голову венчает редкий пух, придающий ей сходство с одуванчиком в середине июня.
— Меня забрали по скорой, — сообщает Дедушка так громко, словно намерен поделиться новостью со всем Госпиталем, от подвальных помещений до чердака. Связки на дряблой шее топорщатся узловатыми веревками индейского письма, того и гляди порвут ветхий пергамент кожи.
Он, вероятно, туг на ухо, а слухового аппарата не видать. Как, кстати, и очков. Глядя на меня, старичок близоруко щурится, я для него — размытый силуэт, фрагмент акварели, нанесенной на мокрый лист.
— Скорая, тоже мне, — надрывается он, раскрасневшись от перенапряжения, — пародия одна. Только за смертью их посылать…
Эти его слова не вызывают удивления. Наши «Скорые» частенько превращаются в черепах, стоит только назвать по телефону более-менее преклонный возраст больного. Что есть, то есть. Разговаривая с диспетчером, надлежит смело сбрасывать десяток-другой лет, иначе вообще не приедут.
— Пошел в поликлинику анализы сдать, — продолжает громогласно жаловаться Дедушка, как будто это у меня проблемы с ушами. — Тут и прихватило меня. Бах, значит — сахар… Ну что ты будешь делать?
— Упали в обморок? — интересуюсь больше из вежливости, ведь я не врач.
— Спасибо, не перевелись еще добрые люди, позвонили, куда следует, — продолжает Дедушка, проигнорировав или не расслышав мой вопрос. — В ноль три, значит…
Впрочем, возможно, его монолог предназначен для внутреннего потребления, а я просто так, статист…
На сморщенном лице моего нового соседа появляется легкое беспокойство, постепенно перерастает в тревогу.
— Надо бы дочку предупредить! — почти кричит дед. — Чтобы, значит, не волновалась. А то, понимаешь, хватится меня…
Что делать, киваю. Мы вне зоны досягаемости антенн, а телефонные провода, протянутые из Госпиталя, ведут в никуда. Связи нет, как, впрочем, и докторов, но ему эта информация без надобности, Дедушка и так выглядит неважнецки.
— Попробуем позвонить, — заверяю я. Терпеть не могу лгать, да делать нечего. Дедушка сразу успокаивается, видимо решив, что дело в шляпе, возвращается к дочери.
— Она у меня женщина хорошая, добрая, только занятая очень… В «Городских Ведомостях» трудится, главным редактором. Слыхал, должно быть, про такую газету?
Вскидываю изумленно брови, а затем энергично киваю, чтобы он, чего доброго, не подумал, будто я не читаю газет. Честно говоря, так и есть, чтобы следить за новостями, мне вполне хватает Интернета, тем более, что новости в исполнении отечественных телеканалов и печатных таблоидов по формату гораздо ближе к сплетням. «Ведомости», конечно, с недавних пор — исключение, и начхать им на антимонопольные санкции. Мне ли об этом удивительном издании не слыхать? Даже слегка тарабаню пальцами по экземпляру, лежащему рядом.
Похоже, здесь все читают «Ведомости»!
Эта, последняя мысль наполняет меня злой иронией, проецирующейся на лицо кривой ухмылкой.
Может, стоит сходить, поискать киоск с периодикой?
Больница в этом плане, конечно, не вокзал. Впрочем, что-то в Госпитале от него есть, только билеты здесь выдаются явно не в кассах.
Пока я иронизирую про себя, его глаза становятся тоскливыми, как у бездомной собаки. Многие люди на старости лет напоминают разучившихся смеяться детей, мой новый сосед среди прочих.
