Потом она причесалась и заплела косу, уложив её вокруг головы, как корону. Она ничего не могла поделать с локонами, которые к вечеру выскальзывали из-под вуали. Каждый день она пыталась обуздать их. Фейра покрыла волосы тонкой вуалью и завязала вокруг лба плетеным шнурком. Затем смочила завитки вокруг головы розовой водой и беспощадно запихнула их под вуаль, чтобы ни один волосок не высовывался.

Сверху на все это она натянула четырехугольную шапку хотоз, которая застегивалась на пуговицу под подбородком, и квадратное покрывало, закрывавшее все лицо, затем взяла отрезок простого тюля и обмотала его несколько раз вокруг шеи. Фейра вновь взглянула в зеркало. Полностью закутанная, она была неузнаваема. Её одежда цвета песка и корицы позволяла слиться с городом и надежно укрывала от посторонних глаз. Единственное яркое пятно – желтые туфли, приличествующие её вере, – кожаные туфли с загнутыми носками, с застежкой на подъеме, практичные, не пропускающие воду и другие вредоносные жидкости, с которыми она могла столкнуться во время работы.

Одевшись, наконец, она решила не добавлять никаких украшений к своему наряду. У Фейры было достаточно золота – столько безделушек, сколько мог привезти ей любящий отец, но браслеты и побрякушки только привлекли бы к ней внимание, а главное – помешали бы работе.

Завершающий штрих в одежде был продиктован исключительной практичностью, а не модой или положением: пояс, массивный и уродливый, – её собственное изобретение. На нем держался целый набор стеклянных бутылочек и фиал, каждая – в отдельном кожаном футляре, который был привязан к широкому ремню с крупной медной пряжкой. Она надела ремень под фераджей так, что он был совершенно невидим; к тому же из-за него она казалась невысокой, приземистой, вдвое старше своих лет.

Когда она закончила приготовления, солнце поднялось высоко над городом, и небо стало бледно-голубым. Она позволила себе бросить последний взгляд на город, который так любила и каждая деталь которого теперь ярко проступала в солнечном свете. Завораживающий изгиб сверкающего на солнце залива окаймляли дома и мечети, словно усыпанное драгоценностями ожерелье. Великолепный собор Святой Софии склонился, словно страж, над Босфором. С выжженного солнцем золотого купола собора взмывали с потоками теплого воздуха соколы султана. Фейра позабыла то мгновенье смутного томления, которое охватило её утром; ей больше не хотелось знать, что там, за морем. Она поклялась, что никогда не покинет этот город.

Протяжная песня муэдзин-баши донеслась до неё мелодичным, заунывным потоком с башен Софии. Сабах, утренняя молитва. Фейра развернулась и побежала, застучав каблуками по ступенькам лестницы.

Она очень, очень опаздывала.

На улице было все ещё свежо, солнце не успело разогнать тени. Фейра больше всего любила именно это время дня – ей нравилось прогуливаться, здороваться с прачками, несущими корзины с бельем к заливу, или покупать симит с чашечкой салепа – кунжутный хлеб и чай из сушеных корней горных орхидей, которые продавались на каждом углу на желто-голубых тележках. Ещё ей нравилось платить своими собственными деньгами, ведь она уже сама работала. Но сейчас ей пришлось забыть о том, что в животе урчит от голода, потому что она спешила.

Поднимаясь на холм с площади Султанахмет к Сералю, она обычно любовалась голубыми проблесками моря, которые то и дело попадались ей на глаза. Но сегодня она не обернулась, как делала каждое утро, чтобы насладиться видом. Поэтому Фейра и не заметила генуэзские галеасы, которые её научил узнавать отец: они уплывали вдаль, рассекая синие воды Босфорского залива.

Она смотрела только вперед – до самого бульвара Мезе и дворца Топкапы. Расположенный на мысе Сарайбурну, который выступает в море в месте впадения Босфора и Золотого Рога в Мраморное море, Топкапы представлял собой отдельное маленькое государство. Ворота Повелителя, первыми встречавшие путника, обещали ему колоссальное великолепие, которое таилось за ними. Между двумя конусообразными башнями-близнецами на воротах, под мудрыми изречениями прежних султанов на архитраве, выгравированными на золотой пластине (о мудрости нынешнего султана, считала Фейра, нечего было сказать, не то что увековечивать её в золоте), стоял стражник со свитком – один из многочисленных охранников дворца.

Она не знала его, и не удивительно. Его выбрали по жребию сегодня утром в караульном помещении: стражников у султана было более чем достаточно – три тысячи пятьсот четыре, по одному на каждый день по календарю хиджры. Ни одному из них не разрешалось служить дважды за год, и ни один не знал, какой день ему выпадет, чтобы его нельзя было подкупить или заставить впустить незваного гостя.

– Имя?

– Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад.

– Зачем ты пришла?

– Я – кира у Нурбану, матери султана, – она перевела дух. – И врач гарема.

Она наблюдала за ним, и он повел себя точно так, как она ожидала. Он даже не оторвал глаз от свитка, когда услышал, что она кира – посредница между женщинами гарема и внешним миром. Иногда стражники презрительно кривили губы или поднимали брови, когда она упоминала имя Нурбану, Валиде-султан – матери султана и, следовательно, самой могущественной женщины во дворце, в Константинополе и во всем Османском мире. Но всех их, без исключения, поражало, когда они узнавали, что она врач.

Хотя ей было не больше двадцати одного, она уже много лет готовила лекарства для больных и делала несложные операции. Она начала заниматься этим в тринадцать лет: ей поручали забирать лекарства у дворцового лекаря из главной части дворца и приносить в гарем. Она встречалась с лекарем во дворе Фонтана омовений – красивейшем дворе, который преграждал путь мужчинам в гарем. Тогда от неё требовалось только внимательно выслушать его поручения, эхом отдававшиеся в мозаичном атриуме, повторить их, соперничая с эхо, поклониться и спуститься через Двор наложниц в гарем.

Когда Фейра повзрослела, её стали посылать на Большой базар за травами и смесями. Там она ходила по многолюдным рядам, вдыхая острые, сладкие и пряные запахи, пока покупала заморские бутылочки и пакеты для дворца. Она стала внимательнее и вскоре научилась ценить возможности медицины. Годы шли, дворцовый врач состарился, а Фейра вошла в пору своего расцвета; их отношения изменились, она стала сама определять дозы лекарств, которые он прописывал. Иногда она заменяла травы, а некоторые лекарства, прописанные врачом, так и не передавала по назначению. Обитательницы гарема ещё никогда не чувствовали себя лучше. Теперь Фейра точно знала, как лечить женщин, и всё же каждый день отправлялась на средний двор – в знак уважения. Врач, уже совсем одряхлевший, занимался самим султаном и его окружением, доверив Фейре лечить все недомогания двух сотен женщин гарема. Он даже два года назад с благословения старого султана удостоил её звания, которое она теперь носила с гордостью. Врач уже редко приходил на средний двор, поэтому она удивилась, увидев, что он ждет её у Фонтана омовений.

Он казался взволнованным и ломал руки. Врач выглядел старым и слабым на фоне столь великолепной обстановки, знавшей его когда-то гордым и самоуверенным. Хаджи Муса, так звали врача, в свое время пользовался уважением во всем мире за свои хирургические способности и медицинские труды. Теперь же колоссальный свод арки словно давил его; плитки из Кютахьи, водянисто-зеленые, синие и белые, придавали его коже болезненный вид, а бьющий фонтан заглушал его дрожащий голос.

– Что вы сказали, Учитель? – переспросила его Фейра.

– Нурбану-султан, – брюзгливо произнес он, преодолевая шум фонтана. – Она больна. Так больна, что меня позвали из Второго двора, – он поднял трясущийся палец и покрутил им перед её вуалью. – Слушай меня, Фейра, никогда не забывай, что Нурбану – мать султана. Более высокородного больного у тебя никогда не будет.