Дядя внимательно меня выслушал. Он умел слушать. Нелишне заметить — немногие это умеют. Большинство умеет слушать себя, а дядя умел слушать других. Он никогда не перебивал, когда говорил его собеседник, и смотрел ему в глаза без всякой усмешки, внимательно и просто.

Долго дядя размышлял над моим предложением. Ходил, заложив руки за спину, хмыкал и морщил лоб, потом заявил, что для первой поездки его, пожалуй, устроил бы человек и с меньшим количеством достоинств, а меня он непременно пригласит в более далекое и опасное путешествие. В конце концов, так ни на ком и не остановившись, дядя нарушил «общий закон» и отправился в поездку один. Целый месяц от него не было известий. И вдруг однажды он появляется на нашей улицы… шагающий с рюкзаком.

— Это все, что осталось от «эмки», — с горечью сказал мне, кивнув на рюкзак.

С дядей произошла нелепая история: где-то на Кавказе он вышел из машины сфотографировать горы при заходящем солнце и «необычные эффекты». Навел фотокамеру на далекие вершины, установил выдержку и нажал на спуск. Потом обернулся, а «эмки» как не бывало. Оказалось, дядя забыл поставить машину на ручной тормоз, и, пока фотографировал, она преспокойно скатилась в пропасть. Спустя несколько лет дядя вообще стал противником всякого транспорта.

— Транспорт, — говорил он, — ненадежная штука. Самолет в большой степени зависит от погоды. На поезд никогда не достанешь билета. Пароход укачивает и еще как! Для машины нужен бензин и запчасти, с ней много возни — вот еще забивать этим голову!.. И вообще, в жизни всего не успеть, надо выбирать самое ценное и интересное. Так что, и не говорите мне про транспорт. Я путешествую только пешком. Самый надежный способ передвижения. Сам себя никогда не подведешь, — после этого дядя непременно добавлял: — Я не навязываю свое мнение. Пожалуйста, покупайте машины и поддавайте жару. Скатертью дорога! Только смотрите, не пожалейте потом!

Все детство я мечтал иметь две вещи: музыку и велосипед. Под музыкой я подразумевал хороший радиоприемник, на худой конец — патефон. Но в нашей семье не было даже радио. Мой отец больше всего на свете ценил тишину. Последние известия он узнавал из газет, а музыка… Музыку ему заменяло заунывное бренчание дяди Феди на домбре в доме напротив. Каждый вечер, предварительно выпив, дядя Федя затягивал свою тягомотину. От его музыки даже собаки уползали в сараи, а что говорить о людях! На них она нагоняла такую тоску, что многим становилось тошно. Только отец, заслышав дядю Федю, выносил стул на крыльцо и усаживался с блаженной улыбкой; иногда закрывал глаза и кивал головой в такт мелодии, а когда дядя Федя заканчивал дринканье, глубоко вздыхал:

— Вот это музыка, я понимаю!

Но мне-то была нужна другая музыка. Шумная и бодрящая, которая поддерживала бы во мне тщеславный и самолюбивый дух, которая помогла бы осуществить многочисленные авантюрные планы. Больше всего моим требованиям отвечали марши из кинофильмов «Веселые ребята» и «Трактористы». Эти марши постоянно гремели в моей душе, и я напевал их с раннего утра, а днем, когда отец был на работе, вообще орал во все горло. Домашние не переставая сыпали угрозы, но я не обращал внимания. Во второй половине дня, немного устав, пел вполголоса, а вечером, с приходом отца, про себя. Годы шли, но вкусы мои не менялись. Я и сейчас марши люблю, правда из других фильмов.

С велосипедом все обстояло проще. Дело в том, что отец работал инженером на компрессорном заводе; работой он был завален — даже чертил дома по вечерам, выполнял заказы для хлебозавода и чаеразвесочной фабрики. У нас была большая семья (отец с матерью растили троих детей) и, сколько я помню, мы никогда не вылезали из долгов. Некоторые поговаривали, что отец «халтурит», на самом деле отец всю жизнь был честным и страшно гордился своей честностью, и имел на это право, поскольку честность никогда не была нормой в нашем обществе — ни тогда, ни тем более сейчас, когда вообще забыли это слово. И слово «порядочность», кстати. Так вот, разговоры о халтуре выводили отца из обычного равновесия.

— Пусть мы бедные, зато честные и дружные, — хмуро заявлял он. — Важно не только, чего человек добился, но и каким путем этого достиг. И не слушай этой болтовни, — вразумлял меня. — Твой отец всегда был честным. В высшей степени. Запомни это! Я никогда не халтурил. Халтура — это работа так себе, спустя рукава, шаляй-валяй, а не работа. А я все делаю на совесть. А если что и делаю плохо, так только от неумения.

По вечерам над чертежами корпели и мы с матерью — помогали отцу. Мать ставила форматки, а я стрелки. Я делал отличные стрелки. Немногие взрослые могли сделать такие. У дяди Феди, например, стрелки получались жирные, как галки, а у бабушки так и вовсе, как вороны. Мои стрелки были острые, как индейские дротики. Я и сейчас могу сделать отличные стрелки. Чертеж тоже могу начертить, но так, средненько. А вот стрелки поставлю — хоть куда! Этими стрелками в то время я увековечил себя на многих отцовских чертежах. За это отец обещал купить мне велосипед — не новый, конечно, подержанный. Отец был человеком слова и никогда не забывал своих обещаний. И однажды в воскресенье хлопнул меня по плечу, и мы отправились на барахолку. Всю дорогу до рынка отец разрешил мне петь марши.

Во времена моего детства не было комиссионных магазинов; уцененные вещи продавали на барахолках. На этих стихийных толкучках можно было купить все — от кнопок до мотоциклов и мебели. Чаще всего эти рынки были завалены рухлядью: надбитой керамикой и статуэтками, выцветшими, облезлыми коврами, поломанными этажерками, саквояжами, полками… Но иногда среди хлама попадались и ценные вещи: редкие книги, старинные картины в витиеватых рамах, китайская посуда и прочее.

Когда мы пришли на барахолку, торговля была в самом разгаре. Не прошло и пяти минут, как мы очутились в самом пекле. Только и слышалось:

— Кому пиджак? Совершенно новый, с иголочки! Износа не будет!

Или:

— Уникальная вещь — чернильница Куприна! Купите, не пожалеете!

Кричали про английские граммофоны, редчайшие электроплитки и бесценные шкатулки — реклама на барахолке была поставлена на широкую ногу. Нерасторопному продавцу без зычного голоса там делать было нечего. Обычно такие скромники нанимали какого-либо горлопана, а иногда и подставных покупателей, которые делали вид, что покупают, а на самом деле только взвинчивали цену.

Пройдя через всю барахолку, мы наконец увидели продавцов велосипедов. Они стояли особняком, около утрамбованной площадки для обкатки машин; здесь же на заборе сидели мальчишки — бескорыстные испытатели для не умеющих ездить — брюки у них были защемлены бельевыми прищепками.

В тот день продавалось пять велосипедов. Английский, весь сверкающий, с узкими покрышками и никелированными крыльями. От него мы отвернулись, чтобы не расстраиваться. Рядом с ним — допотопная машинешка, неизвестно какой марки, с огромной цепной передачей и сигналом-грушей. На эту колымагу мы тоже не стали смотреть. И наконец, были три более-менее нормальные машины. К ним я и ринулся, но отец сразу меня остановил.

— Не подходи, — шепнул мне. — В этом деле никогда не надо торопиться. Куда спешить? Времени у нас предостаточно. Походим, присмотримся, тогда и выберем.

Отец стал вышагивать около этих трех велосипедов. Вначале взад-вперед, заложив руки за спину, делая вид, что просто прогуливается, но я-то видел, как он косил глазами в сторону продавцов. Потом отец стал ходить кругами, с каждым разом сужая виток и напряженно вслушиваясь в разговоры продавцов с покупателями, при этом понимающе усмехался. Почему-то отец смотрел только на продавцов, а сами машины его не интересовали. Когда я отозвал его в сторону и сказал об этом, он скорчил недовольную мину и махнул рукой.

— Ничего ты не понимаешь! Они все одинаковые. Что этот, что тот. Все дело в продавцах. Их надо раскусить, вот в чем дело! Здесь могут так надуть — у-у! — отец многозначительно поднял палец и закатил глаза. Потом вдруг засмеялся: — Но меня не проведешь! Я стреляный воробей. Я их всех насквозь вижу. Вон тот парень в кепке лучше всех. У него глаза добрые и улыбка открытая. Сразу видно — честный человек. Наверное, какой-нибудь студент. Постой здесь. Я сейчас все выясню.