— Но я не пропустила ни одного УЗИ, — говорю я.

— Такие вещи сложно заметить с помощью ультразвука. Послушайте, это вовсе не означает, что у нее не может быть долгой или счастливой жизни, которой она может быть очень довольна. Не стоит пытаться загадывать наперед.

Одна из нянечек сжимает мне руку.

— Тут рядом есть пустая тихая палата. Если хотите, мы можем привезти ее туда, чтобы вы могли немного времени быть наедине со своим ребенком.

Они показывают нам маленькую комнатку — пародию на гостиную: два кресла и стол с бросающейся в глаза коробкой салфеток «Клинекс». В углу стоит увешанная мишурой рождественская елка, ветки которой уже начали отвисать.

Мы с Тобиасом сидим вместе с нашим ребенком и плачем. Когда я смотрю на ее помятое перекошенное личико, я думаю о том, что она проделала такое долгое путешествие, чтобы оказаться на месте такой поврежденной, такой неполноценной. Она отводит от меня свои широко расставленные глаза, но, в отличие от моих, они смотрят вниз. Сейчас она похожа на тибетского монаха.

Возможно, она и была очень старым монахом, который наблюдал закат над Тибетскими горами, когда его призвали в нирвану. Но она попросила еще одну жизнь здесь, на земле, и так получилось, что бóльшая часть ее души ринулась ко мне, тогда как там, позади, осталась часть ее мозга, такого же разрозненного и рассеянного, как лучи закатного солнца на облаках.

***

Тобиас хочет, чтобы я поужинала.

— Я знаю, что ты заботишься о ребенке, но я хочу позаботиться о тебе.

Он так энергично пытается меня защитить — я к этому не привыкла. Но от чего он меня защищает? От меня самой? От нее?

Мы сидим в больничной столовой и ковыряем странное жаркое коричневого цвета. Адреналин пропал, и теперь мы чувствуем себя уставшими и обессиленными. В ушах у меня звенит, будто я много дней находилась возле отбойного молотка на стройплощадке, и эхо этого грохота до сих пор живет во мне.

Жаркое наше давно остыло, пока мы сидим, держась за руки и заглядывая друг другу в глаза. Так мы вели себя, когда были просто влюбленными.

Мой телефон на пластиковой поверхности столика начинает вибрировать: звонок я отключила. На мониторе шесть пропущенных звонков от Марты и еще одна СМС: «НОВВОССТИ???» Я даже не пытаюсь ей ответить.

Мы плетемся обратно в нашу палату.

— Могу предложить тебе шикарную медицинскую раскладушку, если хочешь, — говорит Тобиас.

Мы вдвоем ложимся на его раскладушку и несколько минут держимся друг за друга так, как будто боимся, что нас разметет невидимая сила и мы разлетимся в разные стороны. Я всхлипываю у него на плече и потихоньку подпитываюсь его энергией. Стук в моей голове понемногу стихает.

— Мы не должны позволить, чтобы это сломало нас, — шепчу я и чувствую, как его руки крепче сжимают меня.

— Я хочу, чтобы ты сразу кое-что поняла, — говорит Тобиас. — Я буду не в состоянии полюбить этого ребенка.

— Боже мой, какие ужасные вещи ты говоришь! — Несмотря на всю горячность моего упрека, где-то в душе я чувствую болезненную благодарность к нему за то, что он озвучил страхи, в которых я не смела признаться даже себе самой.

— Мы пока что не знаем, насколько все плохо, — говорю я. — Все еще может быть очень… умеренно. Помнишь ту женщину, которая жила напротив? У ее мальчика была болезнь Дауна. Ей, конечно, пришлось немного побороться за него, но он блестяще выпутался. И даже смог получить работу в «Теско»[4].

— Я не собираюсь принести жизнь в жертву своей дочери, чтобы она смогла получить работу в «Теско».

— Но она такая славная…

— Она славная, — твердым голосом говорит Тобиас. — Но она — наш приговор на пожизненное заключение.

***

Ранним утром раздается стук в дверь, и она распахивается. Зажигается свет, входят двое или трое людей в халатах, кто-то кричит:

— У вашего ребенка еще один приступ!

На мгновение я пугаюсь, что она умерла… А может быть, на самом деле я надеялась на это?

— Вы даете нам разрешение лечить ее детским препаратом?

Все как в тумане; мы соглашаемся, и я спрашиваю, могу ли пойти с ними. Когда мне отказывают, я чувствую огромное облегчение.

Мы снова погружаемся в сон. Мне снится, что я на пределе своих легких кричу: «Я не хочу быть матерью ущербного ребенка!» Но меня никто не слышит.

***

Этим утром Фрейя совсем сонная. Я сижу с нею на руках, чувствую ее маленькое свернувшееся тельце и наслаждаюсь нежным, как у золотой рыбки, прикосновением ее губ к своей груди. Как будто наши с ней тела по-прежнему соединены, как будто они никак не могут отвыкнуть быть единым целым. Мое тело реагирует на нее: меняется дыхание, возвращаются мои гормоны счастья, а страхи, связанные с этим больничным отделением, улетучиваются. Оно превращается в самое замечательное место в мире, потому что здесь мы с ней вместе.

Мы с моим ребенком уезжаем во Францию…

Наш коттедж наполнен радостью, он красивый и опрятный. Она учится ползать на чистых каменных плитах под лучами льющегося в дверной проем солнца, пока я делаю салат из свежего хрустящего латука и наших собственных помидоров. Из сада приходит Тобиас, и она ползет в его сторону. Он подхватывает ее на руки и целует. Она смотрит на наши смеющиеся лица и визжит от восторга. Я усаживаю ее на высокий детский стульчик для кормления, надеваю слюнявчик и ловко кормлю овощным пюре, которое только что приготовила. В один прекрасный день она начинает ходить на своих толстеньких ножках и, прежде чем мы успеваем что-то сообразить, умудряется добраться буквально до всего. Мы с Тобиасом попиваем молодое белое вино и устраиваем для наших друзей обеды, за которыми повторяем всякие смешные слова, которые говорит наша дочь; когда внезапно она уже идет в школу, тут только мы наконец понимаем, что эти доктора с их пророчествами все совершенно перепутали…

— С вами все в порядке?

На меня с материнским участием в упор смотрит какая-то полная женщина.

— Мамочка, с вами все в порядке?

— Я не уверена, что со мной все в порядке, — отвечаю я. — Мне сказали, что моя дочь будет инвалидом, но никто не сказал мне, в какой степени, и еще никто из докторов не говорит простым английским языком — сплошная тарабарщина из специальных терминов, и вообще никто не называет меня иначе, как мамочка.

Женщина улыбается:

— Что ж, я одна из этих самых докторов. Я постараюсь говорить нормально, без тарабарщины.

Я киваю. Она такая добрая и участливая на вид и производит впечатление человека, которому можно довериться. Она как мама, которую мне хотелось бы иметь вместо своей — чуднóй и зацикленной исключительно на себе самой.

— Как вы уже знаете, у Фрейи сегодня рано утром был еще один приступ. Мы дали ей большую дозу лекарства под названием фенобарбитон. Этот приступ немного напоминает электрическую бурю в мозгу, и в таких случаях мы просто погружаем пациента в состояние сна. Чтобы дать системе перезагрузиться, если хотите.

— Мне кажется, я слышал про этот фенобарбитон, — говорит появившийся Тобиас. — Не от передозировки ли этого наркотика умерла Мерилин Монро?

— Да. Фено — это барбитурат еще из 50-х годов прошлого века. Боюсь, что у нас нет достаточно хороших препаратов такого рода для совсем маленьких. Компании, производящие наркотические вещества, не хотят проводить клинические испытания на новорожденных по этическим соображениям. Но фено работает, и мы уже много лет успешно и безопасно используем его. Поэтому-то Фрейя сейчас такая сонная.

— Мы собираемся переехать во Францию, — вырывается у меня.

Тобиас смотрит на меня с удивлением: после рождения Фрейи мы с ним это не обсуждали.

Если доктор Фернандес и удивлена, она этого не показывает.

— Я посмотрю, как это можно сделать. Мы должны будем координировать наши усилия с французской системой здравоохранения, если вы это имели в виду, — говорит она с таким видом, будто это самое разумное требование в мире. Наступает короткая пауза. — Мы также сможем организовать встречу с психотерапевтом, если он вам понадобится.