Прибегает Керим и осторожно поднимает меня с пола.

— Ох, Анна! Не хотел вам говорить. Мне ужасно жаль.

— Керим, теперь вы обязательно должны сделать эти шкафы. И могли бы вы поставить на место этот плинтус? Чтобы они не могли залезть сюда опять.

Он открывает рот, но потом закрывает. Наступает пауза. Я слышу, как в висках у меня пульсирует кровь. Тут он открывает рот снова.

Когда он начинает говорить, в голосе его слышны командные нотки:

— Анна, вы потеряли способность видеть то, что находится прямо у вас под носом. Вы должны бросить эту безумную мышеизоляцию и заняться Фрейей. Позвоните в скорую помощь. Сделайте это сейчас. Мне жаль говорить вам это, но вы с Тобиасом убиваете своего ребенка.

Проблема с вызовом скорой заключается в том, что сам этот факт декларирует данный момент точкой кризиса. Мы неделями спорили с Тобиасом, достаточно ли Фрейя плоха, чтобы отправляться в больницу. Теперь, когда я произнесла в трубку слова «ребенок» и «конвульсии», мы уже находимся в другом мире.

— Сколько ей лет? Сколько длится приступ? Мы вышлем пожарную машину с медицинским оборудованием — она и побыстрее будет, и там аппаратура для поддержания дыхания получше.

Я начинаю паковать сумку в больницу с вещами для себя и Фрейи. Прежде чем я успеваю закончить, на дороге по склону холма уже ревет пожарная сирена.

— Это настоящая красная пожарная машина, — говорит Тобиас, который, похоже, считает необходимым держаться отстраненно. — Дыхательное оборудование здесь, конечно, чтобы откачивать от дыма. У французов очень слаженная спасательная служба.

Шестеро крепких пожарных укладывают Фрейю на носилки и относят в машину.

— Запрыгивайте, — говорит один из них.

Тобиас теряет все свое самообладание и, вскочив, тоже залазит в фургон.

Еще минуту назад со мной все было в порядке, а сейчас я уже сметена драматизмом ситуации: крошечная детская фигурка лежит на взрослых носилках, лицо ее закрыто кислородной маской, над головой ее мигает монитор. Я прижимаюсь к Тобиасу и плачу.

Пожарная машина с ревом несется по крутым виражам горной дороги в долину. Через маленькое, высоко расположенное окошко в задней двери я мельком вижу пролетающие мимо виноградники и ухоженные огороды, на которых, опираясь на лопаты, стоят старики, переставшие копать, чтобы посмотреть, как мы проезжаем.

Сама долина реки Эг находится в горном Лангедоке. По мере того как мы спускаемся, холмы становятся более низкими и более скругленными, а затем вообще исчезают. Вытянув шею, я смотрю вперед через ветровое стекло и вижу широкую, залитую солнцем равнину, за которой вдали поблескивает Средиземное море.

Мы на большой скорости летим по иссушенному желтому ландшафту.

— К концу лета все здесь будет сухим, как пыль, — говорит командир пожарных. — Деревья будут готовы вспыхнуть от малейшей искры. А если пожар начнется еще и в ветреный день, ну тогда…

Он безнадежно надувает губы. Коренастый и крепко сбитый, он не похож на героя — скорее, один из chasseurs[60]. Я представляю себе, как он и его люди отправляются в пылающий ад лесного пожара просто потому, что кто-то должен попытаться его погасить. Таких людей должно было быть очень много среди маки.

В отделении экстренной помощи центральной больницы Монпелье мы с ними прощаемся. Командир пожарных похлопывает нас по спине и произносит короткую импровизированную речь:

— De l’avant! Il faut toujours aller de l’avant! Bon courage![61]

Они по очереди жмут нам руку.

— Что ж, — говорит Тобиас, — ты сама слышала, что сказали эти парни. Лучше будем двигаться вперед.

В отделении скорой помощи нам велят подождать: на автостраде произошла автомобильная катастрофа. «Что мы делаем здесь, — думаю я, — среди всех этих людей с настоящими травмами, настоящей кровью, заливающей их лица?»

Затем у Фрейи снова начинается приступ.

Я хватаю ее с носилок и бегу к медсестре, протягивая скованное маленькое тельце на вытянутых руках, как жертвоприношение. Медсестра выхватывает ее у меня. Вокруг суетятся доктора, которые дают ей кислородную маску и пытаются поставить катетер. Они долго не могут найти подходящую вену и колют ее иглой снова и снова. Она выходит из припадка и кричит во всю мощь своих маленьких легких. Интерн втыкает иглу ей в ногу. Хлынувшая кровь забрызгивает его.

Ее быстро увозят по коридору, чтобы эти люди в белых халатах творили с ней разные таинственные вещи.

— Она снова становится их объектом, — говорит Тобиас. — Теперь она принадлежит им.

***

В больнице разрешают ночевать только одному из родителей, поэтому мы поселяемся в расположенной рядом убогой гостинице. Белье на вид чистое, но среди ночи от матрасов поднимается какой-то теплый животный дух, который пробирается в мои сны в образе толстых потных рук, затягивающих меня в болото.

Когда я просыпаюсь, руки исчезают, но запах пота никуда не уходит. В гостиничном номере невыносимо душно. В три часа ночи я встаю и тихо одеваюсь, уговаривая себя, что мне нужно выйти, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Я прохожу по пустынному приемному отделению больницы и на лифте поднимаюсь к палате Фрейи. У ночной сиделки я, похоже, не вызываю ни удивления, ни интереса.

— Приступы у нее идут каждый час или около того, — говорит она. — Пока вы здесь, можете записывать момент начала приступа и сколько времени он длится. Если он будет продолжаться больше пяти минут, я увижу это у себя на мониторе и приду. — Она показывает мне в сторону двери. — Заходите потихоньку — там лежит еще один ребенок.

В палате Фрейи всего две детские кроватки. Рядом с каждой из них стоит взрослая кровать, причем заметно, что одна из них уже примята. Фрейя лежит, обложенная подушками, и крепко спит, издавая громкие хрипящие звуки. Одна трубка воткнута ей в нос, другая выходит изо рта.

Я скованно укладываюсь на свою кровать и смотрю, как над ее кроваткой мигают лампочки монитора. Удары ее сердца выстраиваются на графике горной грядой. Тонкая зеленая линия без устали взбирается по одному склону и скатывается вниз по другому. Линия пониже показывает ее дыхание — она более неровная, но такая же подвижная, как зигзаг занятого своей работой паука. Обе линии достигают правого края экрана точно в один и тот же момент, срываются вниз и начинают выписывать новые графики слева без даже мгновенной паузы.

Фрейя издает стон. Паутинки линий останавливаются. Пищит сигнал тревоги.

Я подхожу к ее кроватке и вижу, что ее рука делает знакомое качающее движение. Я отмечаю время на лежащем рядом листке бумаги: 3.45. Я глажу ее лобик и подавляю горячее желание схватить своего ребенка и забрать ее из этого места. Приступ прекращается через три минуты — он недостаточно долгий, чтобы тревожить медсестру. Монитор с датчиком дыхания перестает пикать и возвращается к вычерчиванию своих графиков — неумолимому, скрупулезному.

Неожиданно меня охватывает непреодолимое желание взять моего ребенка на руки. Я стою у ее кроватки в холодном воздухе под больничным кондиционером и соображаю, как мне забрать ее, чтобы не поднять тревогу. Меня трясет. В конце концов я замечаю кнопку с надписью: «Отключение тревоги на две минуты». Нажав ее, я отсоединяю всякие проводки и быстро укладываю Фрейю на мою кровать. Я засыпаю, глядя на ее посапывающее личико и чувствуя на своей щеке ее мягкое дыхание.

Дневная сиделка будит меня в шесть. Когда я открываю глаза, у меня такое ощущение, что мне их высасывают через трубку. Никто даже не вспоминает о том факте, что Фрейя находится в моей кровати.

Женщина, которая встает с соседней кровати, выглядит помятой, копна черных волос беспорядочно рассыпалась по плечам. Она скручивает ее, и живописная грива преобразуется в аккуратный узел, отчего ее приятное худощавое лицо сразу становится аскетичным и строгим. Она набрасывает на голову платок.