— Да, да, принесите скорей воды, — залепетал адъюнкт Олбом. — Мальчик несомненно болен. Это чистое безобразие — посылать в школу больных учеников…

Между тем ректор, подойдя ближе к Абрахаму, долго и неподвижно глядел на него, а затем тихим и строгим тоном сказал ему:

— Немедленно отправляйся домой, Левдал! Сегодня же я буду беседовать с твоими родителями о твоем поступке.

В классе стояла мертвая тишина, когда Абрахам принялся собирать свои книги. Ожесточение, которое кипело в его сердце, когда Олбом мучил Мариуса, с необычайной быстротой рассеялось. И теперь, проходя по пустому школьному саду, Абрахам стал обдумывать, что, собственно говоря, он сделал. И как об этом он поведает своему отцу.

Выйдя из школы, Абрахам не сразу пошел домой. Он оставил свои книги у знакомого булочника и направился к восточной окраине города, где он никак не рисковал встретить своего отца.

Между тем маленького Мариуса побрызгали холодной водой, и тогда он очнулся от обморока. После этого он не менее получаса лежал на диване в гостиной ректора. Засим ему дали гофманских капель и в сопровождении сторожа отправили домой. Фру Готтвалл жила недалеко от школы.

Маленький Мариус едва передвигал свои ноги. Он был бледен и опирался на сторожа, который нес его книги. Скунсы носились вокруг, стараясь заглянуть ему в лицо. Некоторые из скунсов не прочь были снова подразнить крысиного короля, но тут кто-то из старших школьников сказал:

— Оставьте его! Разве вы не видите, что он болен?

Таким образом маленький Мариус, кажется, впервые спокойно и без насмешек миновал школьные лестницы и коридоры.

Конечно, ректор уделил бы значительно больше внимания этому несчастью с его маленьким профессором, если бы поступок Абрахама Левдала не взволновал его до глубины души.

То, что ученик заболел среди урока, — это случалось и раньше. А маленький Мариус явно был нездоров — ведь он даже делал ошибки в ударении, когда читал оду, чего прежде никогда с ним не бывало. И тут адъюнкт Олбом несомненно был прав, когда крикнул, что это безобразие со стороны родителей посылать в школу больных детей. Но вот история с Абрахамом Левдалом, поступок этого дерзкого и мятежного мальчишки — это уже было слишком! В этом поступке — открытый вызов и даже, если хотите, бунт. Здесь под благовоспитанностью и непосредственностью скрываются опаснейшие ростки!

Ну, будь Левдал сыном грубых и необразованных родителей, таких родителей, которых сейчас немало, — это было бы понятно, естественно. Но Абрахам — сын профессора Левдала, сын благородного, гуманного и образованнейшего человека! И вдруг единственный его сын проявляет такие опаснейшие склонности, в которых поистине чувствуется мятежный дух!

Адъюнкт Олбом, беседуя об этом происшествии с ректором, осторожно упомянул о характере фру Венке, всегда настроенной оппозиционно. Говорить более прямо он не решился, так как знал, что она пользуется большим почетом у ректора. Но тот вспомнил последний спор в доме профессора и предпочел не дать Олбому никакого ответа, рассеянно поглядывая по сторонам.

Поэтому же ректор не пошел к Левдалам, хотя и собирался это сделать. Он предпочел написать профессору серьезное, обстоятельное письмо, в котором высказал свои убеждения и как педагог и как старый друг дома. Его мнение сводилось к тому, что только величайшая строгость, примененная без всякого благодушия, может истребить те дурные задатки, которые, к сожалению, проявились в характере их милого Абрахама.

Это письмо ректора профессор получил в свои приемные часы — от двенадцати до часу. Но это письмо так взволновало профессора, что он прервал прием и просил своих пациентов пожаловать завтра.

Нет, никогда еще в голову профессору не приходило, что его родной сын может повести себя в школе таким предосудительным образом. Всю свою жизнь профессор отличался благовоспитанностью и, главное, — корректностью. При этом он, конечно, никогда и не перед кем не унижался и даже удерживал людей на почтительном от себя расстоянии. Но он никогда не выступал против кого-нибудь, кто стоял выше его по положению. И никогда в его душе не возникало настроения, сколько-нибудь похожего на мятеж или бунт.

Каким же образом такой мятеж мог возникнуть в душе Абрахама? А ведь этот мятеж возник, и даже возник в те минуты, когда дело непосредственно не затрагивало самого мальчика. Ну, допустим, учитель немного вспылил, слушая Готтвалла. Какой же тут резон подвергать себя величайшей опасности ради кого-то другого?

Во всем этом деле, несомненно, виновата эта дурацкая мальчишеская дружба и эти разные там восторженные идейки о верности, о солидарности. Источники этих идей отлично известны профессору. Уже давно он собирался побеседовать об этом с женой, Давно хотел повести с ней решительную борьбу из за сына. Но он всякий раз откладывал эту схватку, поскольку ненавидел домашние раздоры.

Но теперь все говорило профессору, что наступил решительный момент. Ведь еще не погасли пересуды после того званого вечера, на котором велись поистине скандальные разговоры. Этот званый вечер, можно сказать, неприятной страницей вошел в историю города. Во всяком случае, профессор имел немало душевных огорчений по этому поводу.

Помимо того, со вчерашнего дня, после разговора об акциях фабрики Мордтмана, между профессором и его женой возник новый разлад.

В тот же день профессор посетил Торговое общество и там подписался на десять акций по пятьсот специадалеров. Да, конечно, как он затем признал и сам, это была значительная сумма, но зато он поступил в соответствии с тем методом, которого придерживался по отношению к своей жене.

История с Абрахамом ставила профессора в чрезвычайно выгодное положение. Теперь он мог с помощью колких и едких слов решительно поговорить со своей женой. И хотя он был крайне удручен и расстроен тем, что случилось с мальчиком, этот предстоящий разговор давал профессору чувство какого-то морального удовлетворения.

В течение нескольких лет семейная жизнь профессора шла хотя и тихо, но не совсем блистательно. Нередко фру Венке раздражалась и даже не всегда скрывала того презрения, которое она постепенно стала испытывать к мужу. Своей сдержанностью муж уравновешивал ее поведение и даже не терял надежды победить ее и доказать ей, что на мир следует смотреть не ее, а его глазами.

Войдя в гостиную с письмом в руке, профессор Левдал сказал своей жене:

— Ну вот, дорогая, случилось то, что я все время ожидал, — ты испортила нашего мальчика своими восторженными идеями. Вот письмо, которое я нынче получил от ректора. Наш Абрахам, представь себе, поднял бунт в школе!

— Я не понимаю, Карстен, о чем ты говоришь?

— Я говорю: Абрахам восстал против своих учителей! Он назвал адъюнкта Олбома дьяволом и даже угрожал ему кулаком.

Фру Венке, засмеявшись, сказала:

— Ну, слава богу, что не случилось худшего!

— Худшего? Это восклицание, Венке, отлично характеризует тебя. О, конечно, ты всегда на стороне тех, кто возмущается и протестует. Однако, высокоуважаемая фру Венке, я должен тебе сказать вот что: теперь моему долготерпению настал конец. Мальчик в одинаковой мере принадлежит мне, и я не желаю вырастить из него мечтателя-радикала, который, к стыду и огорчению семьи, закончит свои дни среди подонков общества! Я слишком терпимо смотрел, как ты пичкаешь его своими сумасбродными идеями. Это дало свои плоды. И надеюсь, что ты извинишь меня, если теперь я, как отец, проявлю свою власть, чтобы спасти нашего сына от гибели, если это еще возможно. Где он сейчас? Дома?

— Я еще не видела его.

Фру Венке не решила еще, как ей следует отнестись к столь необычайной горячности своего мужа. Помимо этого, она в точности не знала, в чем именно заключался поступок Абрахама. А расспрашивать мужа об этом ей не хотелось, поскольку он стал говорить с ней столь неподобающим образом.

Но вот, наконец, Абрахам, усталый и голодный, вернулся домой. Он тихонько проскользнул в гостиную и предстал перед своей матерью бледный и подавленный.