«Я иду потому, что иду. И плевать на мутантов, людей и себя», – ответил Фольгер, шагая во тьме. Близость смерти заражала азартом и нездоровой веселостью.

Примерно в ста метрах от выхода на станцию до ушей Феликса донесся чуть слышный шорох. Он остановился. Прислушался. Возможно, это был обман ощущений. Такое часто случается в туннелях. Бывает, идешь и слышишь посторонние звуки, и чудится, что на тебя вот-вот кинется какая-нибудь жуткая зверюга. А на самом деле ты один-одинешенек и никому на фиг не нужен. Но ведь бывает и наоборот, шагает бодро караванщик, ничего не подозревает, да и подозревать нечего. Вокруг тьма, тишь да гладь, и только бледное пятно фонаря блуждает по тюбингам. И станция уже совсем близко, и думает уставший барыга: вот сейчас он придет, снимет обувь, разложит вонючие отсыревшие носки возле костра и будет наслаждаться горячим грибным чаем с ВДНХ. И тут – грозный рык, блеск налитых кровью глаз, затяжной прыжок, выстрел, не достигший цели. Крик, полный отчаянья и ужаса, адская боль, хруст костей. И все. Нет караванщика. Случайные путники найдут, может быть, обглоданные останки. Это в лучшем случае. А так: очередной неудачник пропал без вести, навсегда сгинул во тьме подземного мира.

Феликс бесшумно извлек пистолет из кобуры, направил его туда, где, как ему казалось, должно находиться живое существо, и, резко нажав на кнопку, включил фонарь.

Луч света полоснул по сгорбленному уродцу, обнимавшему костлявыми руками какой-то грушевидный предмет. Существо, пронзительно взвизгнув, отпрянуло, ударившись головой о тюбинг.

– Кто такой? – Фольгер подошел вплотную к уродцу, поняв, что это один из бомжей Павелецкой, забредший в туннель.

Оборванец был слеп на один глаз, наполовину лыс, невероятно худ; грушевидный предмет в его руках оказался гитарой. Феликс ухмыльнулся: жалкое, мерзкое существо, так похожее на абсолютное большинство жителей метро. Отличие состояло разве что в том, что его внутреннее содержание соответствовало внешнему облику.

– Добрый человек, – взвизгнул уродец, – не свети! И не стреляй! Подай лучше патрошку на крысиную окрошку!

– Могу подать разве что пулю в лоб, – сказал Фольгер, – из гуманности. Чтоб прекратить твои страдания.

– Не-е-е! – существо вытянуло губы трубочкой. – Страдание – это жи-и-изнь! Без страдания нет жи-и-изни. Кто живет, тот страда-а-ает. Кто хочет жить, тот должен страдать. Ты ведь тоже страдаешь, потому что живешь. Убивать себя не х-о-о-очешь!

– Да ты прям буддист, вывернутый наизнанку, – засмеялся Фольгер. – Поумней да получше многих ублюдков будешь. Но все равно я тебе ни хрена не подам. Зачем тебе облегчать страдания, ведь без них нет жизни. Я прав?

Уродец обиженно проскулил что-то невнятное, но Феликс не стал его слушать, а спросил:

– Скажи мне, здесь проходила молодая женщина? Симпатичная. Среднего роста. Волосы у нее золотистые. Хотя ты в этих потемках цвет волос не увидишь, но все же: здесь кто-нибудь проходил? Может, час назад, может, полтора, а?

– Дашь патрошку на крысиную окрошку, – заморыш плотоядно сверкнул глазом, – скажу-у-у!

– Ах ты, выродок, торговаться решил, – Феликс засмеялся и с силой ткнул уродца в бельмо стволом пистолета, отчего тот застонал. – Я тебе подарю лишнее страдание – вот моя награда. Ты ведь любишь жизнь? Я дам тебе возможность прочувствовать и то и другое, ощутить радость бытия через невыносимые муки. Я ведь не убью тебя, я оставлю тебя жить. Жить и страдать, как ты любишь. Итак, сегодня кто-нибудь приходил с Новокузнецкой?

– Не приходил! – пропищал заморыш. – Никого не видел!

– Я переломаю тебе ноги, поползешь до будки, в которой ты живешь, на одних руках. А еще я заберу у тебя вот это, – Фольгер пнул берцем гитару, – это ведь твой любимый предмет? Как тебе такое предложение? Комбинация из душевных и физических пыток.

– Нет! – заверещал заморыш. – Не надо, добрый человек! Проходила!.. Проходила! Консервы мне дала!

– Куда она направилась? – Феликс отвел ствол от лица уродца. – Хотя – можешь не отвечать, на Автозаводскую она не пойдет никогда в жизни. Она уже в Ганзе.

– Да, – глаз заморыша блеснул злобой, – на жирную Павелецкую она пошла.

– На жирную Павелецкую… удачно сказано, – засмеялся Фольгер, засовывая «стечкин» в кобуру. – Что, попрошайка, когда начинается боль, твоя философия тут же заканчивается? Живи и радуйся тому, что я не причинил тебе лишних страданий.

Больше не обращая внимания на ворчливый скулеж несчастного заморыша, Феликс быстрым шагом направился к станции. Несколько минут спустя он уже был на платформе. Ничего здесь не поменялось. Грязно, холодно, тоскливо. Сумрак, дерьмо и копоть. У костра греется вонючее отребье. Вдали пылает другой костер, возле которого сидят бойцы. Переход на ганзейскую станцию уже открыт, – его обычно замуровывают на ночь. Что ж… значит, путь свободен.

– Фил, ты, что ли? Какими судьбами?!

Феликс оглянулся. К нему приближался крепкий мужчина. Фольгер узнал Серегу. Того самого Серегу, которому когда-то спас жизнь.

– Привет, майн фройнд, – мужчины обнялись.

– Ты тоже с Новокузнецкой? – спросил Серега.

– Тоже, – сказал Феликс, – а что такое?

– Да оттуда исход просто какой-то. Ни свет ни заря через Павелецкий вокзал какой-то сталкер с девчонкой привалил.

– Прямо через вокзал?

– Да, прикинь, я охренел просто. Как они через всех тварей прошли, представить не могу. Благо, что на рассвете. Сейчас сидят в переходе, в Ганзу попасть мечтают, так кто ж их туда пустит! – Серега усмехнулся, почесав скошенный набок нос. – Я им так и говорю: мол, оставайтесь у нас, вы все равно отмороженные, а тут весело. Так нет, Кремль хотят увидеть, на звезды посмотреть. Совсем дурные!

– Интересно, – сказал Феликс. – А кто еще с Новокузнецкой приходил?

– Да красавица одна, – Серега тяжело вздохнул, – ну такая… такая, что просто не могу. Меня аж грусть за душу взяла. Вот понимаешь… такая вот она.

– Угу, – кивнул Фольгер, – тоже на Ганзу отправилась?

– Да, – подтвердил Серега, – на Ганзу, не на Автозаводскую же ей идти.

– Ладно, – Фольгер улыбнулся, – спасибо, друг, рад был тебя увидеть. Извини, я спешу…

– Погоди, – нахмурился Серега, – ты за ней охотишься, что ли?

– Нет, – Феликс покачал головой, – я ее пытаюсь вернуть домой. Она – родная сестра Вольфа, гауляйтера с Пушкинской. Так что не бойся, ничего с твоей куколкой я не сделаю.

– Да ну?! – удивился Серега. – Не думал, что фашистки могут быть такими красивыми.

– Она не фашистка, – засмеялся Фольгер, – просто обычная разгильдяйка.

– А-а-а, ясненько, – понимающе кивнул Серега. – В русском языке слова многозначны, если у нас человека называют фашистом, жидом или пи…расом, то это вовсе не значит, что он садист, еврей или гомосек…

– Да, так и есть, – Феликс засмеялся еще громче, пожал руку собеседнику. – Ты извини, мне действительно идти надо.

– Погоди, Фил, – Серега неожиданно потупился и, кажется, даже немного покраснел. – Ты из наших кого-нибудь встречал?

– Нет, – Феликс нарочито равнодушно пожал плечами.

– Я вот Деда видел, совсем недавно. Помнишь такого? Военный врач.

– Помню, конечно.

– Представляешь, – Серега усмехнулся, и взгляд его устремился куда-то сквозь собеседника, – решил накопить патронов и принять участие в Играх. Говорит – если одержу победу, смогу целый год бесплатно лечить людей на станциях вроде Павелецкой. За счет бесплатной аренды на Ганзе. Совсем не изменился, старый черт.

– Да, – кивнул Феликс. – Извини, мне нужно идти.

– Погоди, – Серега схватил Феликса за руку. – Я понимаю, нас сильно в свое время обидели, но это не повод работать с нациками. Вроде и человек ты неплохой. Если б не ты, я бы давно уже…

– Я знаю, что ты давно бы уже, – перебил Серегу Феликс, – но это – слишком долгий разговор. Ты извини, мне на самом деле нужно бежать…

Фольгер спешно спустился по лестнице и, не оглядываясь, зашагал по переходу в сторону ганзейского поста. Он не любил, когда ему задавали подобные вопросы. Слишком много неприятных воспоминаний навевали они. Слишком много зла и боли он видел, чтобы заново прокручивать свое прошлое.