У многих на впалых щеках гноились язвы, а вместо волос на затылке, на темени, на висках белели огромные проплешины.

– Не смотри на них, – прошептала Ленора, прижавшись к Кухулину, – не смотри на них, пожалуйста, не впускай чужую боль, она изорвет твое сердце.

– Мое сердце недолго кровоточит, – сказал мужчина, отстранившись от девушки. – Ты же знаешь, что такое регенерация. Не прикасайся ко мне, львенок, я весь в слизи ящера, он здорово меня измазал. Не хочу, чтобы ты подцепила какую-нибудь заразу.

К супругам подошел боец со скошенным носом.

– Ну что, – спросил он, – освоились?

– У вас здесь все такие? – Кухулин указал взглядом на греющихся у костров.

– Станция изгоев, хули вы хотите, – ответил боец. – На нашей Павелецкой почти все такие, а на ганзейской Павелецкой народ пожирнее будет.

– Мне нужно, – Кухулин смотрел сквозь собеседника, будто вовсе и не с ним разговаривал, – к звездам, которые дурманят разум. Мне нужно избавить мир от страдания, этих вот людей избавить…

– А-а-а… – понимающе кивнул боец со скошенным носом, – ясненько, экстремальней Павелецкого вокзала может быть только прогулка возле кремлевской стены. Я вижу, вы, ребята, совсем двинутые. Наверху, поди, минус пятнадцать-двадцать, головы начисто отморозило.

– Как попасть в центр? – Кухулин не обратил никакого внимания на насмешки.

– Безопасней всего через Ганзу на Полис, ясный пень.

– А что такое Ганза… и Полис? – спросила Ленора.

– Да вы просто конченые артёмки, – гоготнул боец, – двадцать лет в метро живут и не знают, что такое Ганза.

– Мы знаем, – сказал Кухулин, неодобрительно посмотрев на жену, и, взяв под руку собеседника, прошептал: – Давай-ка, братишка, отойдем, перетереть кое-что надо.

Мужчины исчезли за ближайшей колонной, а Ленора осталась одна. Она принялась изучать оборванцев, сгрудившихся возле костра.

«Мне можно их жалеть, – подумала девушка, – а Куху нельзя, а то вдруг он революцию задумает, как в Десяти Деревнях, и тогда много жителей погибнет. И мне придется быть злой и убивать, потому что когда революция, доброй быть никак нельзя, иначе злые люди тебя убьют. Такая она, революционная любовь. А я хочу быть доброй. Чтобы любовь была, но только без войны. Хоть иногда…»

Из толпы нищих выделилась сгорбленная тень и направилась к Леноре. Это был худощавый мужичонка неопределенного возраста. С головы его свисали гроздья слипшихся волос, правый глаз закрывало бельмо, а в руках оборванец держал гитару с четырьмя струнами.

– Девчушка, а девчушка, – пропищал противным фальцетом мужичонка, усевшись у ног Леноры, – дай горемыке патрошку на крысиную окрошку.

Девушка не сразу сообразила, что от нее хотят, а когда догадалась, вытащила из кобуры ПМ и передернула затвор. С резким щелчком патрон выбросило через оконце для стреляных гильз.

– Благодарю, Радость моя, – пропищал мужичонка, ловко поймав патрон, а затем, выпучив глаз и перейдя на заговорщический шепот, спросил: – Слышь, девчушка, а кто он?

– Кто? – Ленора, не поняв, нахмурилась.

– Ну, хахаль твой, кто он?

– Мой муж…

– Муж! Съел сто крысиных туш, – захихикал оборванец, – не-е-ет, меня не обм-а-а-анешь. Он ведь другой. Не человек. Ведь так, девчушка? Я знаки вижу во тьме, в туннелях. Путевые зн-а-а-аки. Тьма мне сказала, что он другой. Без м-а-а-аски ходит, без противог-а-а-аза. Если б он человек был, он бы сдох давно. Или таким, как я, стал. Ведь так, девчушка? А он – вон, какой красавец! Он другой. Он кто, призрак?

– Он мой муж! – в голосе Леноры, мгновенно забывшей о жалости к убогим, появились стальные нотки.

– А еще он что? Он про страданья сказал? Сказал, что прекратить их хочет? Д-а-а-а? Судьбу метро решил поменять? Много на себя взял. Надорвется! Надорвется! Призрак. Призрак судьбы! Надорвется!!! Хочет, чтоб страданий не было? Не-е-ет! Метро нужны страдания. Без страдания нет жизни! Он что! Хочет, чтобы не было жизни?

– Не смей!!! – прошипела Ленора, схватившись за пистолет. – Не смей о нем так говорить!

– Не-е-е, – оборванец вытянул губы в трубочку, – не надо, девчушка. Ты добрая, ты хорошая. Горемыке патрошку дала. Носок благодарен и песенку споет.

Оскалившись гнилыми зубами, мужичонка забренчал на расстроенной гитаре и затянул душераздирающим фальцетом:

Возвращается всё на круги своя.

Как не рыпайся, прелесть, ты будешь моя!

Ну, а коль не смогу я поймать тебя в сеть,

То придется тебе – умереть! Умереть!

Мужичонка перестал играть и завыл, и Ленора вздрогнула, но не от страха, а от того, что на душе стало как-то гадливо, мерзко. Может, этот уродец вовсе не случайно ей повстречался. Может, это знак? Путевой знак. Между тем оборванец вновь принялся рвать струны и истошно петь, если, конечно, это вообще можно было назвать пением:

Иль сорваться без славы

В безымянный чертог,

Нам не нужен твой дьявол,

Ведь у нас есть свой бог!

Убирайся, давай!

Возвращайся назад!

Нам не нужен твой рай,

Ведь у нас есть свой ад!..

О-оу-у-у-у-у!!!

– Бляха-муха, Носок, заткни пасть! – грозный окрик заставил оборванца замолчать.

К Леноре подошли Кухулин и боец со скошенным носом.

– Я что? Я ничего!!! – проверещал мужичонка. – Я добрую девчушку благодарю. П-е-е-есней…

– Так, Носок, сдриснул с глаз моих! Считаю до трех.

– Я что? Я ничего! – продолжал оправдываться одноглазый оборванец.

– Раз!

– А я что? Я…

– Два!

Обиженно фыркнув, Носок поднялся на ноги и, сгорбившись, исчез во тьме арки.

– Жизнь и так говно, – зло выпалил боец, сплюнув на пол, – а он тут вой устроил! Да еще на раздолбанной гитаре без двух струн.

– Спасибо за помощь и за консультацию, – сказал Кухулин.

Мужчины пожали друг другу руки, и боец со скошенным носом неожиданно смутился:

– Да что тут, мы ж люди, взаимопомощь должна быть. А иначе нас совсем сожрут. Да и что мне, за совет с вас патроны брать?

– Не все здесь пропало, – заключил Кухулин, когда остался наедине с женой, – есть и вполне нормальные люди.

– Мы уходим? – спросила Ленора.

– В общем, слушай, львенок, – супруги направились к двум прямоугольным проемам, расположенным в центре зала и уходящим в глубину, – я не мог спросить напрямую, что здесь да как. Потому что одно дело, когда ты говоришь, что хочешь увидеть звезды, – и совсем другое, когда ты сознаешься, что не житель метрополитена. Лучше быть своим психом, чем вменяемым чужаком. Как я понял, вся подземка разделена на враждующие фракции: Полис, Красная Линия, Четвертый Рейх и так далее. А Ганза – самая сильная из них. Эта организация занимает всю Кольцевую линию и большую часть смежных с ней станций. Попасть в Ганзу или хотя бы беспошлинно пройти через ее территорию не так уж и просто. Здесь каждая станция выдает своим гражданам паспорта или справку о месте проживания. А для Ганзы нужна еще и специальная виза. Серега, ну, этот парень со шрамом на щеке, предложил мне несколько способов попасть на территорию Кольцевой линии. Но мне все они кажутся сомнительными. Кроме одного…

Кухулин и Ленора спустились в темный проем по лестнице.

– Этот ход ведет в Ганзу, – сказал мужчина, – на Павелецкую Кольцевую. Правда, нас туда не пустят.

– Тогда зачем мы туда идем? – Ленора остановилась.

– Сейчас узнаешь. Серега говорил, что здесь где-то должны быть вывешены правила, – Кухулин тоже остановился, достал фонарик, включил его и принялся водить лучом по красной стене, в которую были вкраплены ракушки, какие-то усики, непонятные фигурки белого цвета.

– Ух ты! – восхитилась Ленора. – Как красиво! Они отчего такие красные? Они из камня?

– Это мрамор, – сказал Кухулин, рыская взглядом вдоль стены, – ему много-много миллионов лет, а белые пятна – это останки древних животных, живших в доисторические времена.