– Лобби бар, велком, – говорил я ему. – Ивнинг Шоу фор зе гест, фо ю.
Английским он тоже не владел и за шоу принимал чью-то фамилию, типо Бернарда. Потом он принял меня за персонажа из каких-то своих европейских фантазий и стал всовывать мне карточку от своих апартаментов. Что он этим хотел: чтобы я прибрался, починил сток в душевой или принёс ему бутылочку коньяка из мини-бара я не понял. Мысленно обругал последними словами его тупизм и вернулся по той же траектории обратно в лобби.
– Ноу гест, – сказал я Бобу. В ответ он сделал страшное лицо, словно я прирезал его любимую молочную свинку.
– Вай, йя? Вот тис мин? – вопросил Боб.
«Что это значит, что значит – нету никого вот и всё», – вот привязался, и как мог так и объяснил шефу провал миссии.
– Какашка, – доходчиво обрисовал ситуацию Мусти.
– Алекс, йя. Гоу, гоу, гест! Ви нид тен о фифтеен пипл. Файнд зем. Проблем вар, йя? – не унимался Боб.
Задрал ей-богу. Говорю же нет гостей. Где же я разыщу ему десять – пятнадцать человек, если я одного еле наскрёб, да и тот не бельмеса не понял. Хоть в номера стучись и приглашай. Я снова отправился проторенной дорожкой, но на этот раз завернул в уборную и перекантовался там подольше. Когда вернулся и «порадовал» шефа отсутствием результативности похода, Боб лишился второй любимой свинки.
Время тем временем перевалило через отведённое для начала шоу время и двигалось дальше, не обращая внимания на нашу суету. Боб сделал знак, что начинаем. Я не знал сценария, как себя вести, что исполнять, где встать, поэтому сделал лицо попроще и просто прислонился к стене. Джан развалился на плетёном кресле, Мустафа присел за пультом. Боб и переводчик Егор на турецком, английском, немецком и русском объявили о начале шоу. Немцы, единственные живые люди в лобби кроме нас и спящего бармена, довольно вяло отреагировали на это шумовое событие, которое заглушило их междусобойчик и с гримасами недовольства покосились в нашу сторону. Бармен не изменил выражение лица, продолжая плавать в водах первичного эфира. Боб же недовольство старой немецкой гвардии решил не замечать и зычно возвестил, что «мы рады приветствовать дорогих гостей в Роуз Отеле и приготовили для них шоу с веселыми конкурсами».
Лично я не понял ряд моментов. К примеру: зачем долдонить то же самое на недойдч языках (ну турецкий ещё куда ни шло – чтобы бармен был в курсе дела, но английский и русский языки зачем? – не для меня же) и тем самым ещё больше раздражать представителей германского государства, считающих их язык единственно подходящим для обитания лингвистической средой. И второй момент: какие-такие развесёлые конкурсы мы собирались провести с этими божьими одуванчиками, которые от резких движений могут преждевременно отойти в мир иной.
Родоначальники «Октоберфеста» и фанаты Магдалены Нойнер очевидно, пришли к тем же выводам, поэтому ещё более раздражённо и недовольно покосились на нас. «Натюрморт – пять сморщенных груш», – пришла мне на ум аналогия.
– Какашка, – раздался шёпот со стороны диджей пульта.
Но Боб, как шеф, определённо разбирался в вечернем развлечении лучше меня – человека, не проработавшего в анимации полдня. Я посмотрел на Егора. Он был где-то на своей волне, может быть бродил в зарослях конопляного поля, вызывая джинна. Он лучился весельем, микрофон почему-то смешил его, а вид пожилых оккупантов вообще вызывал истерику.
– Алекс, йя, экшен, экшен! – зашипел Боб, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля.
«Озеленеть можно, какой к чёрту экшен может быть применим сейчас?»
Я бодро, насколько мог, прокричал: «Эхей!» – похлопал как дурачок в ладоши и исполнил что-то наподобие комаринской, то есть простукал себя по коленкам, голени, пяткам, груди, предплечьям и выставил вперёд правую ногу на пятке. Егор забулькал и облизал микрофон. По виду Боба я понял, что это не то, что он ождал. Так я оказался косвенно виновен в гибели его третьей и самой любимой свинки. Но предложить нечто иное не сумел. Ничего не придумывалось. Внутренняя диспетчерская молчала.
Пара немцев с чуть большим интересом посмотрела в мою сторону, поэтому я повторил свою репризу. Интерес угас.
Боб тяжело задышал и зашипел мне, – «Чеас, йя, чеас».
Не ожидая от себя такой сообразительности, я сумел перевезти это шипение. И, понукаемый Бобом, поставил на нашу импровизированную сцену, которая представляла из себя часть пола размерами три на три, огороженную с одной стороны столиками, с другой барной стойкой, одинокий стул.
Боб воззрился на меня как на идиота, сделал пару судорожных вздохов и продолжил на своём змеином.
– Мооо чеас, йя, салак.., – видно позабыв опустить микрофон, он распространил этот звук потустороннего мира на весь холл и даже бармен вздрогнул, пробудившись ото сна.
– Еещё сту-стульев! – заботливо перевёл Егорка в усилитель голоса, согнулся пополам и со словами «утя, утя» стал крошить хлебные мякиши из кармана.
До меня уже дошло осознание, чего хотят шефы, и я добавил ещё три стула для надёжности. Боб задышал в более спокойном ритме, Мусти ободряюще показал мне большой палец. Не, а трудно было объяснить мне до начала шоу, что тут будет происходить и что от меня потребуется.
– Для нашего шоу нам нужны четыре участника, – бодро завопил Боб на-турецком и немецком. Егорка подхватил клич и транслировал, нервно хохоча, до появления слёз в глазах. Если бы я не видел этого воочию, не поверил бы, что такое может происходить в жизни. Действительно шоу.
Шоу идиотов. Но оценивать весь комизм ситуации, находясь в роли мальчика для битья, на тот момент мне было сложно.
Боб, не чувствуя энтузиазма и инициативы предполагаемых участников со стороны зрительного зала, старательно игнорирующих всё, что происходит на самодельных подмостках, зашёл с этой фразой про комсомольцев-добровольцев на второй круг, ещё громче и чуточку более злобно.
Бюргеры со стажем словно ждали этого повтора и дружно поднялись с насиженных мест. Я опешил, неужели что-то состоится. Но бундес-тим, не оправдывая наших чаяний, нервно кудахча, как потревоженные пернатые, со всей возможно-предельной старческой скоростью засеменили к выходу из опасной для барабанных перепонок шумовой зоны. «Вот вам и Бонч Бруевич», как любил говаривать один знакомый студент исторического факультета.
– Пипетс, барсуки, – донеслось со стороны пульта.
Через лицо Боба наружу стали выступать пунцовые пятна, как предвестники беды.
– Алекс, йя, тайкит бяк! – я с немым осуждением и укоризной посмотрел на него, но наткнулся на гневный оскал и устремился вслед за немцами, марширующим отступление.
История про моё якобы матросское прошлое здесь вряд ли бы возымела возвращающее действие. Поэтому я, обогнав их, прибег к помощи верного «ахтунга», отчаянно указывая за их спины, где задыхался Боб, неестественно хихикал Егор и невозмутимо разговаривал по телефону Джан. Но, подобно морской волне, огибающей рифы, тевтонский строй семенящих пенсионеров миновал меня. Оставалось только прибегнуть к запасному варианту.
– Ком цу мир, май дарлингс, – выпалил я фразу, возникшую на внутреннем информационном дисплее.
Но мои дорогие дарлинги, подобно стайке мышей зачарованные сказочным крысоловом двигались всё дальше от меня.
– Дер клуге хунд! – завопил я, отчаявшись их привлечь обратно. (Der kluge hund (нем.) – умная собака)
Строй остановился, я вновь увидел грушевидно-сморщенный натюрморт и удостоился неодобрительных покачиваний седовласых голов. Да я и сам понимал, что собака-вундеркинд здесь ни к селу, ни к городу, но мой лексический запас истощился.
Поникший, я вернулся к «своим». Feci quod potui faciant meliora potentes – даже не прибегая к переводу с великого латинского, можно понять – я сделал все, что мог. Кто может, пусть сделает лучше. Так думалось мне, но, естественно, Боб так не считал. Мне показалось, или между нами действительно пробежало чёрное животное размером с телёнка и исчезло в перегородке барной стойки. Бранясь, он снял туфлю, отчего пахнуло жареным, этой пахучей туфлёй стал лупить по спинке дивана прибегая к парафольклорным выражениям, потом покусал туфлю зубами, нашёл, что съедобного в этом мало, о чём неустанно ведал исходящий от неё аромат, и снова дубасил диван, пока не выдохся. Затем, тяжело дыша, дал Мустафе знак:
