— Я задыхаюсь! — простонал Думаску. Ему казалось, что он дышит жидким пламенем. Верндт тоже тяжело дышал. Свет этого адского огня ложился тяжестью на глаза и на легкие. Точно подхлестнутая, мчалась по артериям кровь. Никто уже не говорил. В темноте раздавалось только стонущее дыхание.

— Мы изжаримся на смерть! — послышалось, точно вздох.

Никто не знал, кто произнес эти слова.

Мозг казался раскаленным горном. Точно гигантское огненное колесо вертелись мысли все на одном и том же: изжариться… растаять… белок в крови должен от жара свернуться… дыхание кислородом… смерть от сожжения… смерть от удушения…

Отсвет раскаленных окон упал на трубы, на цифры…

— Измеритель воздушного давления, — хрипло закричал Нагель, — воздушное давление снаружи…

— Верхний свет… вентилятор зала… — Думаску хрипел. — Он должен открыться…

— При давлении в 860 миллиметров, — был едва слышный ответ.

Нагель склонился к самой шкале.

— 850. Поднимается слишком медленно. 851-852. Жара растет быстрее и слепит глаза. Я уже не могу разбирать делений от боли.

Как зачарованные, смотрели все, не отрываясь, страдающими глазами на огонь. Не остановится ли, наконец, накаливание в лаборатории?

— 854-855.

Паузы казались вечностью. Соперничая в адском беге, мчалась кверху ртуть, показывая усиление жара и воздушного давления. Кто останется победителем? Вопрос шёл о жизни… дело было в какой-нибудь секунде… Пол уже жег ноги, даже сквозь непроницаемую одежду. Было ли это концом? Ужасным концом? Задохнуться, сгореть в огненной печи… Уже! Точно занавеску выгнуло пламенеющее стекло в окне, и на нем образовались продольные складки…

— Учитель!.. Конец!.. — послышался тихий стон.

Верндт едва держался на ногах. Мозг его горел возмущением. Так вот цель, призвание, которому он служил? Презренно сгореть в этой норе… теперь, когда мрак, палящая жара, более слабое воздушное давление, — когда все это говорило ему, что разгадка близка! Он видел ее точно через светящийся туман! И достаточно было одного порыва ветра, чтобы он сразу разлетелся. Путь был бы тогда свободен к последней разгадке…

Медленно выступили на окне пламенеющие капли. Они потекли по окну, точно слезы, и упали в камеру.

— 858…

— Газ! Газ! — в отчаянии, вскричал Думаску. Это было больше похожее на стон.

— 859!.. — послышался угасающий голос.

Точно ударом кулака нарушилась вдруг тишина. Раздался резкий крик. Ужасный грохот сотряс все вокруг. Под землей прокатились удары, отголоски которых продолжали звучать. Внутрь камеры полетели раскаленные осколки стекла. Одно мгновение казалось, что камера вертится в головокружительном темпе. Потом вдруг наступила тишина, жуткая, за сердце хватающая, после этого адского грохота и ужаса. В помещение ворвался ослепительный дневной свет. Страшный мрак прорвался, уступил свету. Целительный воздух влился во все окна и наполнил камеру. Он переборол дымный туман помещения и прохладительные струи его ничем уже не прерывались и становились все обильнее и обильнее…

Думаску склонился вперед и тяжело дышал. С Нагелем сделался нервный припадок. Горячие слезы потоком лились из его глаз. Натянувшиеся нервы не выдержали напряжения…

— Боже мой! — послышалось возле него. Верндт сдвинул далеко назад шлем и с жаждущим взглядом впитывал в себя, воздух. Потом он обнял рыдающего друга.

Перед тенистым загородным домом Вальтера Верндта стояли бесконечные ряды автомобилей. На площади, напротив дома, без помехи снизились аэропланы ярких цветов европейской, азиатской и американской прессы. Движение в этом квартале становилось все затруднительнее. В 10 часов утра не было уже проезда лошадям. Туземные конные полицейские стояли по обе стороны улицы и следили за порядком в рядах автомобилей. Несмотря на образовавшиеся цепи, к дому теснилось множество народа. Из еще движущегося автомобиля, из снижающегося аэроплана выпрыгивали, выползали и торопились люди к центру сборища. И среди всей этой сутолоки толкались туземцы-кули, торговцы, кричали возницы и зевали нищие.

Внизу, в приемной, стоял дон Эбро. Его невозмутимое спокойствие было резким контрастом с волнением всей толпы кричащих и суетящихся представителей печати.

— Sennor Верндт ни с кем не будет говорить! — с достоинством повторял он в сотый раз и все тем же тоном. Кожаное лицо его было прорезано глубокими складками, нога — слегка выставлена вперед, точно для танца. Как Цербер охранял он дверь во внутренние комнаты.

В зале было шумно от говора. Раздавалась французская, голландская, шведская, английская, немецкая, итальянская и русская речь. Не отсутствовало почти ни одной значительной газеты. Кроме того были представители ученого мира и государственных учреждений для исследований, члены спортивных обществ. Каждый желал быть первым в этой борьбе за новым, за сенсацией, и каждый представлял собою настоящий рог изобилия вопросов, желаний, просьб и уговоров. Каждый пробивался вперед, не обращая ни на кого внимания. Меняли постоянно ряды и места, но дальше приемной не проникал никто.

Эбро, отстраняясь, вытянул руки и стоял неподвижно, точно пагода. Тотчас же накинулись на эти руки десять, двенадцать подстерегавших людей и стали напихивать их деньгами. В долларах и рублях, марках и пезетах, испанец равнодушно прятал их и разражался над головами теми же словами, разбивавшими все надежды.

— Sennor Верндт — ни с кем не будет говорить!

— Земляк, земляк, будь добр!.. — прошептал кто-то у него сбоку. Черноволосый репортер шарил по его бокам, стараясь найти вход во внутрь — Дон Эбро схватил его быстрым движением за воротник и спокойно поставил среди остальных.

— Я навещу тебя в Барцелоне, почтенный земляк! — сказал он ему ласково. Кожаное лицо его было невозмутимо и только в глазах был добродушный смех.

По временам сбоку раздвигался занавес и выбрасывал в комнату кучку репортеров. Они были хмуры и разочарованы, но им все таки завидовали. Никто не трогался с места. Продолжали выжидать.

— Следующие десять господ! — разрешил дон Эбро.

Точно коршуны бросались все к открытой двери. И каждый раз напрасно. Испанец не пропустил бы и лишней мыши. В то же мгновение ряды снова надвинулись. В дверях стоял красный и смеющийся доктор Нагель. Его появление произвело действие, подобное бомбе. Напор задних рядов был так силен и неожидан, что Эбро напрасно простирал вперед руки. Он не мог удержать равновесия и беспомощно барахтался, вращая белками. Нагель движением руки попросил всех успокоиться. Прошли минуты, пока его просьба была услышана.

— Послушайте, господа, — сказал он, смеясь, — так не может продолжаться! Доктор Верндт, конечно, очень благодарен человечеству за сочувствие к его опытам и к его здоровью, но он все же не может отрываться от работы из-за этого подавляющего сочувствия. Он не имеет возможности давать объяснения каждому из присутствующих, здесь. Весь мир одинаково интересуется первым опытом. Мне очень жаль, но я не смогу сообщить печати ничего, кроме уже известных фактов, пока не будет разобран материал и не выяснятся результаты. Доктор Верндт просит всех, здесь присутствующих, не отказать сообщить своим издательствам, что он отклоняет все без исключения лестные и соблазнительные предложения, полученные им в бесчисленных телеграммах и вызывах по радио, предложения — в первую очередь получить от него сообщение об опыте.

Как рапиры, скрещивались, в рядах злобные, мстительные, безутешные и полные ненависти взгляды. — Итак, остальные тоже! Этакие мошенники! Пробуют своими миллионами убить конкуренцию. А этот Верндт отказывался от денег! Да он с ума сошел… немецкий упрямец!. Хорошо еще, что остальные ничего не знают. Теперь дело касалось положения каждого репортера…

Нагель, улыбаясь, вытер пот со лба.

— Сегодня в час ночи всему миру одновременно будет сделан доклад по радиотелефону. А пока — до свидания, господа!