Мать в бессонные ночи убивается по своему непутевому сыну, в горьких раздумьях тоскует жена, хмурится старый отец, ожидают дети. Тусклая, обманчивая слава Торопова промелькнула, как падучая звездочка. Появилась невесть откуда, блеснула на миг и растворилась в темноте.
Василий Иванович садится к столу, берет карандаш, пишет на листке блокнота:
«Милая, родная Надя!
Прости. Я причинил тебе столько страдании! Я обманул тебя, твои надежды. Обманул семью, родителей, товарищей. Но, как видишь, я жестоко наказан жизнью. Когда ты будешь читать эти строки…»
Он отложил блокнот и снова задумался. У него не хватало решимости дописать последние слова, потому что за ними должно было последовать действие, и каждый раз он откладывал его. Лгать перед самим собой сейчас не было никакой надобности.
Однажды, когда город окутали вечерние сумерки, Василий Иванович недалеко от родительского дома заметил Надю. Она возвращалась с детьми домой, видно, водила их на прогулку. Как они выросли за это время! Вовка, подпрыгивая и что-то выкрикивая, бежал впереди. Надя вела Наташу за руку. Сердце Василия забилось часто и порывисто. Вот она, его семья, которой он когда-то гордился, любил, оберегал, мучительно тосковал в разлуке, но от которой он бежал, как преступник, оставив ее на произвол судьбы. Может быть, Надя недоедала, терпела насмешки и унижения покинутой жены, проклинала его, а он угождал своей любовнице…
И после всего этого вернуться к ним с повинной? Нельзя простить ему!
Василий Иванович особенно остро сейчас почувствовал всю свою подлость, ничтожество, беспомощность. Бесконечно дорогими и любимыми были для него дети, жена, мать, отец. Если бы можно было зачеркнуть позорную полосу в жизни! Она всегда будет для него укором…
Василий Иванович заметил, что Надя оглянулась раз, другой, то ли ее тревожили его шаги, то ли предчувствие. Недалеко от дома он остановился, спрятался за дерево, наблюдая за Надей и детьми. На них падал свет фонаря, и теперь Василий Иванович мог лучше рассмотреть их. Вовка и Наташа подросли, окрепли за это время. Надя пополнела. Она была в темном строгом костюме. Дети вбежали во двор, а Надя, держась за скобку калитки, настороженно смотрела в его сторону. Может быть, он напугал ее. Вот она вошла в калитку, сквозь штакетный заборчик мелькнула несколько раз ее фигура. Скрипнула дверь коридорчика, до слуха Василия Ивановича донесся голос матери. Он болью отозвался в его сердце:
- А мы с дедом заждались…
- Бабушка, а мы видели слона и тигра. Слон вот такой ба-альшущий! Как наш дом. - звенел голос Наташи.
- Заходите, а то свежо во дворе. За ужином расскажете про слонов и тигров. А ты чего, Наденька, озираешься? Никак напугалась.
- Там кто-то шел следом, возле двора вдруг исчез, - долетел голос Нади.
- Господь с тобой. Это тебе показалось. Мало ли народу по улице ходит.
Голоса утихли. Василий Иванович несколько минут смотрел на маленький, слегка покосившийся домик. Вспомнилось ему детство, потом годы, когда он после института приехал из Москвы с Надей. Сколько прекрасного, неповторимого было связано с этим ветхим домиком. Там, за его стенами, родные, любимые им люди, а он стоит один, отвергнутый всем миром. Ночь показалась ему огромной черной глыбой, навалившейся на плечи, на душу. Нет сил выносить эту чудовищную тяжесть. Из глаз хлынули слезы большого человеческого горя, слезы раскаяния…
Как- то поздним вечером Василий Иванович, нахлобучив на глаза шляпу, проходил мимо завода. Недалеко от здания заводоуправления навстречу ему шел пожилой мужчина, на которого Василий Иванович не обратил никакого внимания. Уже было разминулись.
- А, товарищ Торопов! Вот не ожидал встретить!
Перед ним стоял Павел Захарович Ломакин. Василий Иванович растерялся, будто его застали на месте преступления. Это был первый знакомый человек, который узнал его в родном городе. «Черт меня дернул попасться ему на глаза!» - с досадой подумал Василий Иванович, вяло пожав протянутую ему руку.
- Давно приехал? Что же к нам не заглядываешь? Нехорошо!
Василий Иванович молчал.
- А мне кто-то сказал, что видел тебя ночью недалеко от завода. Надолго приехал? Ну, как живешь? Что такой невеселый? - спрашивал Ломакин.
Василий Иванович вздохнул.
- Нечему радоваться, Павел Захарович.
- Как нечему?! Говорят, в Москве неплохо пристроился. - В словах Ломакина звучала ирония.
- Все это не то, - Василий Иванович безнадежно махнул рукой.
- А что же «то»? - спросил Павел Захарович, присматриваясь к собеседнику. При электрическом свете, падающем из окон заводоуправления, давно не бритое лицо Василия Ивановича казалось мрачным.
Когда- то модный костюм был затаскан и помят, галстук повязан небрежно. Павел Захарович знал Торопова как человека чопорного. Он подумал, что с ним случилась беда. Вспомнил рассказ Брускова о встрече с Тороповым в Москве.
- Друга своего, Николая Горбачева, встречал?
- Нет. Я спешу, Павел Захарович, - ответил Василий Иванович и протянул ему руку. - Прощайте.
- Ну вот, встретились за столько времени… Нехорошо, Торопов, от старых знакомых отворачиваться. Пойдем на завод. Николай там. Он у нас теперь главный технолог. Растет человек. Пошли. - Павел Захарович взял его под руку.
- Простите. Очень тороплюсь.
- Нет, мы тебя так не отпустим. Зайдем хоть в партком. Поговорим.
Василий Иванович понял, что от этого человека так просто не отделаешься.
- Ну, если торопишься, провожу тебя. Где ты остановился?
- В гостинице, - соврал Василий Иванович.
- Это мне по пути. Пошли.
Василий Иванович неохотно пошел рядом с Ломакиным.
- А Надежда Владимировна у нас лабораторией заведует. В этом году мы ее в партию приняли, - как бы между прочим сказал Ломакин, будто она для Торопова была посторонним человеком.
Василий Иванович и на этот раз отмолчался.
- Ты что ж, дома не был?
- После всего, что было, вернуться домой?… - в раздумье проговорил Василий Иванович.
- Честно исправить ошибку никогда не поздно.
- Если бы это была просто ошибка.
- А что же это?
- Долго рассказывать, Павел Захарович. Да и трудно говорить…
- Понимаю, трудно. У меня, например, все это тоже трудно укладывается в голове. Ты уж прости за откровенность, - оставить такую жену, детей, родителей… Прямо скажу, не обижайся, не одобряю. С семьей шутить нельзя. Семья - это святое дело. Да, тут и мы дали маху. Не заметили, как ты отгородился от нас, от своих друзей. Не поправили тебя вовремя, не помогли. Нехорошо получилось, нехорошо.
В словах Павла Захаровича был не столько упрек, сколько участие, сожаление, что у Торопова так глупо сложилась жизнь.
- Сам знаю - подло, мерзко. Но это никуда теперь не денешь.
Василию Ивановичу вдруг захотелось поделиться своим горем с этим человеком, распахнуть перед ним изболевшуюся душу. Павел Захарович должен понять его, пусть и осудит. Все равно будет легче. Носить в себе этот груз дальше нет сил. Волнуясь, сначала нерешительно и сбивчиво, потом все больше проникаясь искренностью, Василий Иванович начал рассказы вать Ломакину о своем падении. Они шли по каким-то пустынным улицам уснувшего города, сидели где-то в скверике на скамейке, снова шли по улицам. По мере того, как Василий Иванович без утайки выкладывал перед Павлом Захаровичем свое давно наболевшее, ему становилось легче, с плеч будто свалилась огромная тяжесть.
- Ну вот и вся моя исповедь, - сказал в заключение он.
- Это хорошо, - раздумчиво промолвил Павел Захарович.
- Что хорошо? - не понял Василии Иванович.
- Что ты рассказал о себе. Некоторое время шли молча.
- Как бы вы, Павел Захарович, поступили на моем месте?
