– Пора спускаться, – сказал он.

Он так выстроил первую сцену, что при поднятии занавеса она должна была стоять к публике спиной, опершись о пианино, и повернуться только на второй реплике партнерши. Он хорошо знал, зачем ему нужна была эта мизансцена: сам он будет стоять за кулисами и увидит выражение лица Беатрис, когда за ее спиной поднимут занавес. Ее лицо волновало его больше, чем судьба спектакля. Что будет делать это животное – Беатрис? Жолио поставил ее возле пианино и занял свое место.

Раздались три удара. Беатрис услышала шуршание занавеса. Она смотрела на нарочно оставленную складку на салфетке, лежавшей на пианино. Теперь «они» видели ее. Она протянула руку и расправила складку. А потом кто-то, а не она сама, как ей показалось, обернулся:

– Опять он! Разве не довольно того, что я уже удостоилась его милостей?

С этим было покончено. Беатрис пошла через сцену. Она забыла, что актер, устремившийся ей навстречу, – ее заклятый враг, потому что его роль была такой же важной, как и ее; она забыла, что он педераст. Она будет любить его, ей надо нравиться ему, для нее он – сама любовь. Беатрис даже не видела темной массы, дышавшей справа от нее, она наконец-то жила.

Жолио видел инцидент с салфеткой. На секунду у него мелькнуло предчувствие, что Беатрис когда-нибудь заставит его страдать. Потом, в конце первого акта, когда загремели аплодисменты, она подошла к нему, целая и невредимая, во всеоружии, и он улыбнулся.

Это был триумф. Жозе была в восторге, она всегда относилась к Беатрис с веселой симпатией. Она вопросительно поглядела на Эдуара, сидевшего справа от нее. Он, казалось, был не очень взволнован.

– Вообще-то я больше люблю кино, – сказал Жак, – но это совсем неплохо.

Жозе улыбнулась ему; он взял ее за руку, и она, хоть и ненавидела какие бы то ни было проявления чувств на публике, руки не отняла. Они не виделись две недели, потому что ей пришлось съездить к родителям в Марокко. Встретились только сегодня – после занятий он зашел за ней к друзьям. Было очень тепло, Жозе сидела возле раскрытой балконной двери; она издали увидела, как Жак, бросив пальто у входа, устремился в гостиную. Она даже не пошевелилась, только почувствовала, что не может не улыбаться, губы ее сами раздвигались в улыбке; заметив ее, он тоже остановился с такой же, почти мучительной, улыбкой. Потом он приблизился к ней, но не успел он сделать и трех шагов, оставшихся между ними, как она поняла, что любит его. Большого, чуть глуповатого, неистового. Когда он торопливо обнял ее – там ведь были посторонние, – она провела рукой по его рыжим волосам, думая только об одном: «Я люблю его, он любит меня, это невероятно». И только тогда очень осторожно начала дышать.

– Ален, кажется, вот-вот уснет, – сказал Эдуар.

Малиграсс, три месяца не видевший Беатрис, дрожа, пришел в театр посмотреть на нее и теперь сидел и впрямь окаменевший. Эта красивая незнакомка, которая так талантливо что-то делала на сцене, не имела теперь к нему никакого отношения. Он пытался придумать какой-нибудь повод, чтобы подойти к ней в баре после того, как опустится занавес. К тому же его мучила жажда. Бернар был так мил, что в первом антракте повел его выпить виски, но во втором Ален не решился покинуть свое место. Фанни и виду бы не подала, что ей это неприятно, но он знал, о чем она будет думать; впрочем, свет в зале уже снова погас. Он тяжело вздохнул.

Это было великолепно. Беатрис знала, что это было великолепно. Ей уже многие это сказали. Но такая уверенность ничего не давала ей сейчас. Быть может, завтра она проснется с этими словами на губах, в полной уверенности, что наконец-то она – Беатрис Б. – открытие театрального года. Но сегодня вечером… Она бросила взгляд на Жолио, отвозившего ее домой. Он вел машину медленно, словно размышляя о чем-то.

– Что вы думаете об успехе?

Она не ответила. Успех – это любопытствующие глаза, смотревшие на нее со всех сторон во время ужина после генеральной репетиции, изумленные фразы, произнесенные хорошо знакомыми ей людьми, бесконечные вопросы. Это была ее победа, в чем-то она победила, и теперь ей было немного странно, что она так рассеянно воспринимает доказательства своего триумфа.

Они подъехали к ее дому.

– Я могу подняться?

Жолио открыл ей дверцу автомобиля. Она погибала от усталости, но не осмелилась отказать ему. Все это, конечно, было вполне логично, но она никак не могла осмыслить связи между своими устремлениями, волей, не дававшей ей роздыха с самой ранней юности, и сегодняшним вечером, увенчавшим ее славой.

Со своей кровати она смотрела на Жолио, ходившего без пиджака взад и вперед по комнате. Он говорил о достоинствах пьесы. Это было вполне похоже на него: увлечься сюжетом пьесы, после того как он выбрал, поставил и слушал ее три долгих месяца на репетициях.

– Я ужасно хочу пить, – сказал он наконец.

Она показала ему на кухню. Смотрела, как он идет туда, немного узкий в плечах, слишком, пожалуй, и неуместно оживленный. На секунду ее мысленному взору предстал высокий, гибкий Эдуар, и она пожалела о нем. Ей хотелось бы, чтобы здесь оказался он или кто угодно другой, но молодой, чтобы она могла вместе с ним восторгаться этим вечером или, наоборот, смеяться над ним, как над невероятным фарсом. Кто угодно, лишь бы он был готов отдать жизнь за все это. Но здесь был только Жолио со своими ироническими комментариями. И ей предстояло провести с ним ночь. Глаза ее наполнились слезами, она вдруг почувствовала себя слабой и очень молодой. Слезы брызнули из ее глаз, она повторяла себе, что все было великолепно. Жолио вернулся в комнату. К счастью, Беатрис умела плакать, не становясь безобразной.

Среди ночи она проснулась. И тут же вспомнила о генеральной репетиции. Но она больше не думала о своем успехе. Она думала о тех трех минутах, когда поднялся занавес, когда она обернулась и пережила что-то очень существенное, сделав всего лишь одно простое движение. Отныне эти три минуты Беатрис будет переживать каждый вечер. И она уже смутно догадывалась, что они будут единственными минутами правды во всей ее жизни, что это – ее удел. И она спокойно заснула снова.

В следующий понедельник у Малиграссов был обычный званый вечер, первый с весны. Бернар и Николь, скромная, но торжествующая Беатрис, Эдуар, Жак, Жозе и все прочие явились, как всегда. Вечер получился довольно веселый. Ален Малиграсс слегка пошатывался, но никто не обращал на это внимания.

В какой-то момент Бернар оказался возле Жозе, они стояли, опершись о стену, и смотрели на всех остальных.

Поскольку он задал ей вопрос, она подбородком указала ему на севшего за пианино и начавшего играть молодого музыканта, которому покровительствовала Фанни.

– Я знаю эту музыку, – прошептала Жозе, – она очень хороша.

– Это та же самая, прошлогодняя. Помните, мы были вон там, и он играл тот же самый отрывок. У него, должно быть, ничего другого и нет за душой. У нас, впрочем, тоже.

Жозе не ответила.

Она смотрела на Жака, стоявшего в другом конце гостиной.

Бернар проследил за ее взглядом.

– Когда-нибудь вы разлюбите его, – нежно сказал он, – когда-нибудь и я, несомненно, разлюблю вас. И мы станем опять одинокими, и все опять будет как прежде. Только к прошлому прибавится еще один год…

– Я знаю, – сказала Жозе.

И в темноте взяла его за руку и, не глядя на него, сжала ее.

– Жозе, – сказал он, – это невозможно. Что мы все наделали?.. Что произошло? Что все это значит?

– О делах подобных не размышляй, – нежно сказала она, – не то сойдешь с ума.