«Ты совсем изменился, Яша, – сказал недавно дядя Ройзман. – И я таки не знаю теперь, мой ты племянник или совсем уже второй человек. Одно могу сказать – когда будешь подсчитывать гешефты, постарайся не забыть, что ты все же еврей. Потому что те, кто вокруг тебя, это точно не забудут».

Наверное, старик был прав – со своей колокольни. Яша и сам понимал, что изменился и больше никогда не станет прежним. Как там говорил их сосед в далеком теперь уже винницком местечке? «Еврей, севший на лошадь, – это уже не еврей». А он, Яша, пожалуй, что и оседлал своего скакуна. И какого – до него, кажется, было далеко и бароновой караковой кобылы, перед которой замирали в восхищении потомки на их забавном историческом празднике. Яша чувствовал, что надежно устроился на спине Удачи, и теперь несется во весь опор туда, куда вынесет его этот капризный скакун.

И все же старик Ройзман тысячу раз прав. Как втолковывал меламед в хейдере, куда Яша успел походить целые полгода: «Кто говорит «алеф», должен сказать и «бейс». Иначе говоря – если первые шаги на ниве сыска оказались столь успешны, и мало того, привели Яшу в общество таких серьезных людей, – придется теперь задуматься о том, как его и дальше будут принимать в таком обществе. Яша ни разу не поинтересовался у друзей из будущего, каково в их мире отношение к евреям. Да и зачем? Как бы ни были полезны все эти порталы-морталы, жить-то ему предстоит здесь! И какие бы штучки, изобретенные в двадцать первом веке, ни удалось раздобыть – применять их придется тоже здесь. А значит…

А значит, перед ним опять встает проклятый вопрос: кому в Москве, да, пожалуй, и во всей России, нужен сыщик-еврей, пусть даже не обделённый талантом? Нет, конечно, если он и дальше хочет искать неисправного должника Берценмахера или следить за мошенником, торгующим поддельными голландскими кружевами, по заказу Ицека Блюмштейна, который держит на Кузнецком модную «Венскую» лавку, – тогда все хорошо. А вот если он хочет иметь дело с такими людьми, как Корф, Никонов, да в конце концов тот же злодей ван Стрейкер…

В паспортах жителей Российской империи недаром не имелось графы «национальность». Это не интересовало власти. В конце концов, какая разница, кто ты – остзейский немец, удмурт, мордвин или архангелогородец? Империи важно одно – верность. А чем она подтверждена – во всяком случае до того, как тебе доверят подтвердить ее делом, а порой и кровью?

Правильно. Присягой. И чиновники и воинские командиры Российской империи охотно верили присяге, принесенной на православной или лютеранской библии, на Коране, на католическом распятии. Доверия не было лишь иудеям – любой охотнорядский сиделец знал (и при случае с удовольствием повторил бы), что в «жидовских книгах» написано, что обманывать иноверца – не грех вовсе, а наоборот, заслуга. И что любое предательство или гнусность, совершенные по отношению к не-иудею, не ляжет грехом на душу истинно верующего.

Что с него взять? В Охотном ряду и не такого наслушаешься.

Тем не менее, чем больше голова Яши кружилась от радостных перспектив, тем чаще и чаще задавал он себе вопрос: «А готов ли ты?..»

Яков знал, что будет значить ответ «да». Он помнил, как их сосед в кровь, до полусмерти, избил своего сына Додика, давнего, с детских лет, приятеля Яши за то, что Додик срезал пейсы. Додик при смерти валялся в околотке, а его отец рвал на себе волосы и рыдал – от сожаления, что его сын не умер, что хоть как-то искупило бы срам, который он навлек на всю семью…

А ведь если сделать то, о чем думал он… нет, его, конечно, не изобьют в кровь. Отец давно покоится на еврейском кладбище близ Винницы, а более никто не посмеет поднять на Яшу руку. Но и путь назад будет отрезан. Насовсем. Не будет больше забавной, иногда невыносимо раздражающей, но все же такой теплой родни… не будет ворчания дяди Ройзмана. Он вообще больше не скажет о нем ни слова, как будто его и не было никогда на свете. И старый ребе Гершензон, который уговаривал когда-то отдать Яшу в хейдер, будет темнеть лицом при упоминании его имени и говорить «вейз мир…».

Яша помотал головой, отгоняя горькие мысли. Не сейчас… слава Создателю – хоть в этом сомнений быть не может! – решать ему придется не сейчас. И, наверное, не завтра – пока что у него слишком много дел…

Микрофон-затычка в ухе ожил. В комнате скрипнула дверь, раздались стуки, шорохи, и все скрыла волна треска. Яша, чертыхнувшись про себя, принялся жать кнопки тонкой подстройки. Наконец помехи ушли, и голос звучал теперь так же чисто, как если бы он сам находился в комнате, рядом с беседующими.

– Слышь, Ген, а что этот Янис… Янек… ладно, какая разница? Что он домотался до тебя с акцентом? Мало ли в этом гребаном Ковно русских? Не все же там поляки, в конце концов…

– Я так полагаю, он нас раскусил. И таким изящным способом дал понять, что не верит нашей легенде ни на грош.

– И что теперь? Держимся от него подальше?

– Ни боже мой. Он же приглашения своего не отменял, верно? Значит – намекает, что понял, что мы – не те, за кого себя выдаем, но готов отнестись к этому с пониманием.

– То есть – он и сам такой? Это ты имеешь в виду?

– Точно. Этот Янис – коробочка с двойным дном…

Звук вновь ушел, и на этот раз звучал уже глухо, как бы Яша ни колдовал с подстройкой. Видимо, кто-то из вошедших накрыл микрофон. Яша пристроил его на ножке кровати, изнутри – а кто-то уселся на постель рядом с устройством и мешает теперь крохотной штучке нормально улавливать звук…

Яша вслушался – удавалось различать лишь отдельные слова. Это было обидно, и даже очень: для того чтобы получить возможность поставить прослушку в комнате студента Лопаткина, ему пришлось вытерпеть нуднейший урок латыни – и еще придется. Чтобы без помех, своим, проникнуть в «Ад», Яша договорился о частных уроках со студентом, проживающим этажом выше Володи Лопаткина; теперь придётся исправно посещать занятия, выкраивая возможность по дороге туда или обратно как бы невзначай завернуть не на тот этаж, найти нужную дверь…

Студент, взявшийся подтягивать Яшу по латыни, оказался словоохотливым; от него молодой человек узнал, что студент Лопаткин (пользующийся даже здесь, в «Аду», устойчивой репутацией больного на голову и смутьяна) потратил немалые деньги – лишь бы снять именно ту комнату. Ту самуь, где несколько лет назад собирались студенты-нечаевцы, а еще раньше – каракозовцы, члены кружка «Ад». По мнению Яши, это было несусветной глупостью, но студент Лопаткин, видимо, полагал иначе. Конечно, что взять с кокаиниста! У Яши было теперь особое отношение к людям, предающимся этому пороку, – друзья из будущего рассказали ему об истинной цене кокаинового дурмана. Так что от Лопаткина особо разумных действий ждать, пожалуй, не приходится.

Но Геннадий? Неужели он, человек другого времени, не понимает, что «Ад», как и соседствующие с ним «Чебыши», давным-давно профильтрован агентами жандармского управления? И являться сюда, лелея какие-то противоправные замыслы, – это все равно что встать под самый яркий фонарь и кричать: «Вот он я, ловите!» А теперь еще и эта «благотворительная вечеринка»! Да Яша готов был выпить пузырек чернил, если на ней не окажется хотя бы одного шпика! И тем не менее, гости из будущего наперебой обсуждали предстоящий визит. Да уж, умники… на таких людях земля держится. Когда они в нее зарыты.

А может, они не задумали ничего дурного? И интерес Геннадия к житию московских студентов и правда носит (как уверял когда-то Яшу Николка) чисто научный характер? Ну, скажем, пишет Геннадий какую-то книгу, посвященную московскому студенчеству… так и чего же в этом такого? Тогда, наоборот, понятно, почему он ходит в подобные места.

Нет, это слишком уж хорошо, чтобы оказаться правдой. Яша ни на секунду не верил Геннадию – особенно после того, как тот попытался обмануть Ольгу и выманил у нее бусинку, открывающую проход в прошлое. Раз так – значит, и цели у него (ну и, понятное дело, у его сообщников) могут быть лишь самые злодейские. И ему, Яше, еще предстоит в этом разбираться. «Вырванные годы», как любила повторять покойная житомирская тетя Циля…