Сегодня, однако, предметом беседы была вовсе не Николкина учеба. Московские гимназические круги взбудоражены возмутительным происшествием. Пару дней назад некто Суходолов Викентий Аристофанович (гнуснопрославленный Вика-глист, с которым мы уже имели удовольствие познакомиться, ага), латинист гимназии, где преподает Василий Петрович, остановил на Тверском бульваре гимназиста – а у того у не оказалось гимназического билета. Почему остановил? Да проще простого: на фуражке гимназиста отсутствовали инициалы учебного заведения. Я еще со времен первого знакомства с Николкой узнал, что обычай выламывать римские цифры из жестяного веночка-кокарды был своего рода неписаной традицией гимназистов – и полагал, что начальство давно с этим смирилось. Так оно, кстати, и было; и лишь самые рьяные и придурковатые ревнители казарменной дисциплины все еще пытались плыть против течения.

Таким был этот самый Вика-глист. И когда ученый муж спросил задержанного, из какой тот гимназии, парень просто послал его подальше. Ну, так, во всяком случае, можно трактовать в реалиях девятнадцатого века ответ «никакой». Латинист натурально взбеленился и попытался получить более внятный ответ, но нарушитель просто удалился, посвистывая. Опешивший от такой наглости препод принялся звать городового; тот явился и задержал гимназиста, который, впрочем, и не думал бежать.

Нахалом этим оказался некий Эффенбах, ученик седьмого класса одной из московских гимназий – и теперь его судьба, как, впрочем, и роль, сыгранная в этом прискорбном инциденте латинистом, горячо обсуждалась во всех гимназиях и реальных училищах столицы. Николка, конечно, был в курсе – и стоило ему упомянуть, что по этому поводу говорят в классе, как Василий Петрович завелся не на шутку. Он, судя по всему, тоже-недолюбливал латиниста, однако же никак не одобрял поведения Эффенбаха.

– Что делать с такими вот молодыми нахалами? – сетовал дядя. – Сечь поздно, а не сечь – распустится еще больше. Простить, не изгнав (совершенно заслуженно, кстати) из гимназии, – обнаглеет еще больше. Выгнать – станет, пожалуй, еще и революционером. Времена наступили тревожные, – рассуждал Василий Петрович, – и сейчас многие родители мальчиков даже и благородных семей всерьез опасаются, что их дети уйдут в бомбисты, анархисты, революционеры. Всем памятны еще нигилисты, о которых писали Тургенев и Чернышевский. Да и родители гимназистов сами не раз встречали подобных нигилистов на улицах Москвы – точно так же, как и убежденных народников в красных мужицких рубахах.

Правда, по словам Василия Петровича выходило, что у нигилистов дресс-код был несколько другой: темные очки, перекинутый через плечо плед, небрежность и неопрятность, рабочие рубахи с кожаными поясами. Мужчины носили длинные волосы; девицы-нигилистки, напротив, стриглись коротко. Эх, знал бы он, что из этого выйдет через какие-то 25 лет… впрочем, не о том сейчас речь.

Меня, признаться, это изрядно удивляло – неужели местные жандармы настолько беззубы, что будущие революционеры совершенно их не боятся выставлять напоказ свою принадлежность к противогосударственному движению? И это – всего через пять лет после цареубийства? Тогда, пожалуй, я понимаю Геннадия и его радикалов, которые вопреки здравому смыслу обосновались в таком рассаднике нигилизма, как «Ад»…

Пока я так расуждал, тема разговора сменилась. На этот раз нить беседы взяла в свои руки Ольга Георгиевна, и выволочку получал не абстрактный какой-то Эффенбах, а вполне конкретный племянник. Оказывается, тетя, открыв какой-то их его учебников, увидела на форзаце следующее предупреждение:

Грозное предупреждение не напугало тетю Олю, а наоборот, привело ее в крайнее раздражение; в результате мы с четверть часа выслушивали (вполне в духе застольных наставительных бесед, принятых, по ее словам, в Институте благородных девиц) нравоучение на тему трепетного отношения к книгам вообще и к учебникам русской словесности – в особенности. Николка, красный, как рак, весь извертелся на стуле; Василий Петрович лишь одобрительно кивал, не отрываясь, впрочем, от тарелки. Вредина-Маринка торжествовала; а когда тетя Оля разразилась особенно поучительным пассажем, Николкина кузина как-то по-особому стрельнула в меня глазами и, потянувшись за хлебом, как бы ненароком оставила рядом с плетеной корзинкой крошечный бумажный шарик. Я сразу сообразил и, взяв в свою очередь кусок хлеба, прихватил и «спаслание». Вот ведь тоже утраченная навсегда наивная деталь времени; кому в наше время СМС и соцсетей могут понадобиться подобные записочки? Романтика, что тут скажешь…

Я догадывался, от кого эта записка, и, видимо, на физиономии у меня это было написано: во всяком случае если судить по тому, как ехидно ухмыльнулась Маринка. Потом она, не удержавшись, показала мне кончик языка; глаза ее смеялись, а я все никак не мог сосредоточиться, и думал о бумажном шарике, зажатом в кулаке…

Размечтался, как же!

Нет, никаких признаний и объяснений в записке не оказалось, а было там вполне невинное приглашение на… за неимением подходящих аналогий назовем это «музыкально-литературным вечером». Оказалось – такие мероприятия проводят в гимназиях традиционно в течение всего учебного года. Порой они приурочены к какой-то дате, а порой – просто так, в рамках, так сказать, «общей программы». Я все время забываю, как бедна здешняя жизнь на общедоступные развлечения и как отсутствие того же телика (не говоря уж о компьютере) заставляет людей тянуться друг к другу и вместе изобретать способы занимать свободное время. Случилось мне как-то, зайдя к Николке, попасть под раздачу: его тетушка и кузина, находясь в особо приподнятом настроении, заставили нас ставить какие-то «живые картины». Я раньше не слышал об этом развлечении и, признаться, так и не просек до конца всей его прелести, – видимо, это стало заметно, а потому веселие и заглохло довольно быстро.

Вот и сейчас речь шла о похожем мероприятии – правда, куда более официальном. В записке Варенька Русакова осведомлялась о моем самочувствии и интересовалась, не захочу ли я принять приглашение (это я цитирую!) к участию в скромном поэтическом и музыкальном вечере, что намечен в стенах их учебного заведения. В конце имелась приписка, в коей предлагалось обратиться за подробностями к той же Марине. Вот убей меня бог – я так и не понял, зачем было обставлять этот процесс такой загадочностью; видимо, я чего-то не догонял в плане местных понятий о романтике. А может, и в плане приличий. Кто его знает, как тут принято приглашать на дискотеки?

Вредина-Маринка, понятное дело, была в курсе; стоило мне после ужина подойти к ней, она тут же выложила все, не дожидаясь расспросов. К моему удивлению, в курсе оказался и Николка; но, видимо, из солидарности с сестрой, а возможно, руководствуясь все теми же неведомыми мне понятиями о деликатности, заранее меня предупреждать не стал.

В общем, мне предлагалось прибыть на прием вместе с Мариной и Николкой (он, как сын преподавателя гимназии и брат одной из воспитанниц, тоже был приглашен). В программе литературная декламация, пение, и в качестве вишенки на троте – танцы. Я уж принялся думать горькую думу о том, как буду выкручиваться, – о местных танцах я имел представление разве что по «Лебединому озеру», как вдруг оказалось, что это еще не самое пакостное из предстоящих испытаний.

Эти вечера придумывают веселые ребята. И с фантазией у них, надо сказать, все в порядке. Раз уж мы удостоены такой великой чести, что приглашены, – заявила Маринка, – нам придется соответствующим образом подготовиться к предстоящему КВН-у. А именно: изобразить какую ни то сценку на двух-трех человек. Я впал в ступор, а Николка тут же пояснил: нужно найти либо кусочек какой-нибудь малоизвестной пьесы, либо некие стихи с особым смыслом – и представить почтеннейшей публике.