— Да, тебе пришла куча писем, я сложил их в корзинку.
— Молодец, молодец. Так как же дела у Лукаса?
— Ну, ты знаешь, что убитый им человек вовсе не умер, он объявился и захотел получить какое-то возмещение ущерба.
— Значит, он воскрес и захотел вытребовать у Лукаса денег, не сумев украсть его бумажник?
— Не знаю, ты лучше сам спроси у Лукаса.
— А как наш славный Беллами? Надеюсь, он не уединился в монастыре?
— Пока нет.
— А наши очаровательные Андерсоны?
— Очаровательны, как всегда.
— Особенно Алеф?
— Особенно Алеф.
— А твоя красавица матушка уже съездила в Париж?
— Она, в общем, на самом деле…
— Ты-то сам уже сможешь забраться по лестницам на свою верхотуру?
— Ну да… Это мне привычно. Я отправлюсь туда после обеда… хотя, в общем, мы уже пообедали. Спасибо тебе огромное. Обед был просто великолепен! Мне пора паковать вещи, а потом я вызову такси… Да, Эмиль, с твоей стороны было так любезно дать мне денег на такси, без них мне пришлось бы туго. А где Клайв? Он, что, приедет позже?
— Я скажу тебе, Харви, одну новость. Клайв не приедет. Мы расстались. Или, следовало бы сказать, он расстался со мной. Нашел человека, который нравится ему больше. Он ушел от меня.
— О Эмиль… как ужасно! Вы прожили вместе так долго… Мне правда очень жаль… Надеюсь… ты найдешь кого-то… Прости, я неудачно выразился, просто мне так жаль…
— Ты очень удачно выразился, мой мальчик. Найти кого-то… о, да… это совсем не просто. А найти взаимную любовь еще сложнее. Я надеюсь, Харви, что ты отыщешь ее, надеюсь, что боги укажут тебе счастливый путь. А уж если говорить обо мне, то мне предстоит жить с другим спутником — мудрым учителем, с которым я знаком уже очень давно. Его имя — одиночество. Я рад снова оказаться в кругу английских друзей. Мне хочется — даже не терпится — обзвонить всех и каждого и, последовав совету Витгенштейна [78], заняться осмыслением übersichtliche Darstellung [79]. Но потом я отправлюсь к себе в пустую квартиру, закрою дверь и привалюсь к ней спиной, как, помню, частенько делал в молодости. Вздохну полной грудью и почувствую глубокое облегчение и освобождение, осознав возвращение к родному одиночеству, возвращение к самому себе.
До десяти часов оставалось пятнадцать минут. Лукас и Клемент ожидали прихода Питера Мира. Складки слегка раздвинутых длинных штор были тщательно выровнены. Светило солнце, ветер беспечно гонял по небу легкие облачка. Клемент сидел на краю письменного стола. Лукас бродил туда-сюда, меряя шагами длину гостиной. Клемента волновало, в какой обстановке будет проходить эта встреча. Сначала он расставил стулья, предполагая, естественно, что Лукас будет сидеть за столом, а сам он рядом с ним, но чуть подальше. Для Питера он установил отдельный стул посреди комнаты. Лукас, однако, отверг такую расстановку. И теперь, хотя Лукас действительно собирался расположиться за своим столом, стул Питера оказался придвинутым к его столу, так что Питер должен был сидеть практически прямо перед ним, а вот Клементу предстояло сесть отдельно, ближе к выходу из гостиной.
— Я хочу видеть его лицо в непосредственной близости, — сказал Лукас. — Кстати, какого цвета у него глаза?
— Темно-серые… по-моему.
— Нет, вероятно, они темно-зеленые! Темного хвойного цвета! Или все-таки, наверное, черные…
— Да черт с ними, с его глазами. Ради всего святого, не сажай его так близко. Или уж позволь мне сесть сразу за ним.
— Нет, я хочу, чтобы ты сидел в отдалении, около книжных полок.
— Но я же говорил тебе, вполне вероятно, что все эти воспоминания, доброжелательность и прочие мирные предложения всего лишь притворство и ему просто нужно подобраться поближе к тебе для нападения. Он начнет ублажать нас милой болтовней о том, как отказался от мести и прочих дурных мыслей, а когда мы оба потеряем бдительность…
— Я думаю, что ничего подобного не случится.
— Ты относишься к этому чересчур легкомысленно, словно рассуждаешь о вероятности завтрашнего дождя. Да, он говорит, что сменил гнев на милость, но это еще ничего не значит. Твоя жизнь по-прежнему может быть в опасности. Неужели тебя это не волнует?
— Ну подумай сам, Клемент, он же с легкостью может уничтожить меня в любое время или подослать наемных убийц. Неужели ты воображаешь, что он, подобно тебе, любит театрализованные зрелища?
— Зрелища? Да. Я боюсь, что он устроит одно из них прямо здесь.
Наконец раздался звонок. Клемент поспешил к двери. На фоне залитого ярким солнцем голубого неба с проносящимися облаками стоял улыбающийся Питер Мир, его гладкие розовые щеки слегка поблескивали на свету, большие глаза испускали сияние (отливая темно-серым или темно-зеленым блеском?). Он был одет в коричневый твидовый пиджак с зеленой отделкой, в полосатую синюю рубашку с расстегнутым воротом, в очень узкие коричневые твидовые брюки. На его голове красовалась новая, невиданная прежде черная шляпа, в которой он выглядел как-то совсем по-русски. Особо впечатлил Клемента широкий кожаный брючный ремень с серебряной пряжкой. Наряд Питера дополнял уже знакомый макинтош и зеленый зонт. Клементу пришло в голову, что, даже изгнанный из дома по неизвестным причинам, он сохранил за собой полное право доступа к личному гардеробу. Питер выглядел на редкость помолодевшим и полным сил, словно юноша, вернувшийся с восхитительной горной прогулки. Он выглядел счастливым и взволнованным. Эффектным жестом он снял шляпу. Клемент сдержанно поклонился в ответ. Питер с забавной заговорщической улыбкой также склонил голову и проследовал за Клементом в гостиную.
После залитого ярким солнцем крыльца комната показалась темной, и Клемент, невольно нарушив привычки Лукаса, еще немного раздвинул шторы. Тем временем Питер сел на первый попавшийся стул. Клемент быстро вернулся к нему и, тронув за плечо, направил гостя к тому стулу, что стоял перед письменным столом, за которым привычно сидел Лукас. Сам Клемент отправился на предназначенный ему дальний стул, незаметно выдвинув его чуть вперед.
— Задерни шторы обратно, пожалуйста, — попросил Лукас Клемента.
Клемент послушно выполнил его просьбу и вернулся на место.
В наступившем молчании Клемент уставился на пол перед собой. Питер положил плащ, шляпу и зонт возле стула, тихо опустился на него и пристально посмотрел на Лукаса.
— Вы хотели видеть меня, — начал Лукас, — Будьте любезны, посвятите меня в то, о чем вы хотели поговорить, — добавил он усталым тоном и, слегка опустив голову, подпер ее ладонью.
— Мое письмо, — с ходу ответил Питер, — могло сообщить вам о восстановлении моего духовного сознания. Того мстителя, которого вы знали раньше, больше не существует. Вы видите перед собой нового человека.
Он помедлил, ожидая или предоставляя возможность Лукасу высказаться. Но Лукас, ничего не говоря, пристально смотрел на него.
— Странная штука память… — продолжил Питер, — Потеря памяти может, очевидно, спровоцировать изменение человеческой личности. Я утратил мудрость, обретенную мной много лет назад. В моих моральных критериях, нравственных устоях вновь проявились привычки моей старой непросвещенной натуры. Спешу добавить, что я никогда не был, по моему собственному убеждению, и никогда не стану по-настоящему просветленным человеком, но смею сказать, что сейчас вижу свет, утраченный и вновь обретенный.
Последовала очередная пауза. Лукас продолжал свое серьезное и задумчивое созерцание.
— Во время того периода, — рассказывал Питер, — ужасного периода, надо заметить, между нашей первой встречей и вашим возвращением, я занимался, как только хоть какой-то разум вернулся ко мне, изучением всех доступных мне материалов, касаемых вашей карьеры и личности, и продолжал следить, как вам известно, за вашим дружеским кругом. Вы, ученый человек, так называемый эрудит, должно быть, знаете, хотя бы поверхностно, как о буддизме, так и об использовании шока или ударного потрясения для пробуждения памяти. Позвольте заметить, на тот случай, если вам интересно, меня привлек буддизм, я приобщился к этому учению в ходе визитов в Японию, связанных с моей профессиональной деятельностью. По сути своей буддийское вероучение не слишком сильно отличается от аскетизма мистического иудаизма или христианства, и, более того, ему не чужд психоанализ. Слегка углубившись в него, можно обнаружить чистейший практический смысл. Пусть то, что я сейчас повторю, не покажется вам странным. Как вышло, что мы с вами встретились тем темным летним вечером? Вы, безусловно, прибыли туда намеренно, а я забрел совершенно случайно. Минутная задержка — и мы могли бы никогда не встретиться. По крайней мере, что бы мы там ни думали о судьбе, ее последствие, вызвавшее столь серьезное несчастье, из-за которого я пришел в сильную ярость, оказалось в результате не катастрофой, а благословением, освобождением некоего здорового духа. Я нашел свое подлинное «я», вернулся на Путь и, что еще более замечательно, обнаружил, что продвинулся уже чуть дальше в этом направлении. Понимание углубилось, представления прояснились, и теперь я вижу впереди мою дорогу, мою задачу и мою миссию. Я осознаю свои недостатки, слабоволие, я осознаю обширные различия между добром и злом. Но сильное потрясение и знакомство со смертью, в глаза которой я заглянул, могут спровоцировать безнадежную депрессию или, в ином случае, высвобождение для более чистого, более независимого образа жизни. Что изменила бы моя смерть? Ничего. С возрастом тело начинает разрушать душу. Но бывает также, что душа, потрясенная новым знанием, способна очистить тело.
