Беллами отложил перо и сбросил накинутое на спину одеяло. Он жил теперь в маленькой и холодной комнате. За окном стояла глубокая ночь. Свет лампы падал на руку Беллами. Глядя на нее, он подумал: «Какой старой и немощной становится моя бедная рука!» Он понимал, что его поспешно написанный на письмо отца Дамьена ответ весьма бестолков, а местами просто глуп. Но такие порывистые излияния казались ему единственным правдивым способом общения со священником. Возможно, он на самом деле грешит против правды? Не являлась ли сама образность его ответа своего рода подтверждением «романтизма» и «невротической и эротической слабости»? В письме не отразилось никаких свидетельств серьезных размышлений. Не лучше ли порвать его или все же оставить и всесторонне обдумать его содержание? Беллами не озадачился важными вопросами, не выполнил советов наставника. Как будто он мгновенно «отказался от осознания» строгих наставлений, которые пришлось высказать священнику, смягчив и подсластив горькие слова о «глубинных мирских заблуждениях». Да, безусловно, мир испортил его, и, безусловно, он понимал, что новое бытие не принесет ему покоя, став лишь продолжением жизни в весьма аскетических обстоятельствах. Отказываясь размышлять на эти темы, он просто сводил на нет все свои проблемы. Но разве не в этом он как раз и нуждался? Разве не оправдывала его вера? Письмо отца Дамьена, теперь перечитываемое им, явно выражало тревогу. Священника встревожила, поразила та пылкость, с которой Беллами стремился к избранной цели, резко отказавшись от более соблазнительного, занимаемого ранее положения. Беллами знал отца Дамьена уже почти два года, дважды посещал его (отец Дамьен жил в затворничестве и часто писал ему). И вот теперь письма Беллами растревожили этого святого человека. Не двуличность ли натуры Беллами невольно позволила растревожить его? В своем увлечении вероучениями Востока он, возможно, зашел даже дальше, чем открыл своему наставнику. О его видениях, ангельских видениях, отец Дамьен отозвался с крайним пренебрежением, а врач Беллами счел их признаком эпилепсии (хотя позднее отказался от этого диагноза). Такие высшие видения ныне покинули Беллами, остались только, да и то теперь менее частые, но отчетливые, ощущения близости высших сил, вызывающие страдания, радость и печаль.
«Наставник подумал, что эти явления порождены моими собственными заблуждениями. Видимо, так оно и есть. Теперь все стало проще, скромнее и чище. Упрощение жизни ведет к простоте желаний, желание Любви призывает любовь (или сексуальное влечение?)», — размышлял Беллами.
Он вложил свои излияния в конверт, написал адрес уединенного аббатства, где проходило затворничество отца Дамьена, лизнул клейкий слой и запечатал письмо. На мгновение его рассеянные мысли вернулись к образу Иисуса, Его последнему вздоху на Кресте, а потом вновь устремились к Его миссии в аду. Вдруг Беллами вспомнил виденную однажды (где?) впечатляющую картину, названную «Христос в Чистилище» (написанную, возможно, одним из учеников Рембрандта). Но разумеется, чистилище несравнимо с адом! В ад отправляются души, погрязшие в смертных грехах, а в чистилище — даже души невинных некрещеных младенцев (ему не удалось вспомнить изображения младенцев на той картине), туда же, вероятно, попадали праведники, жившие до Воплощения. Возможно, Христос посещал чистилище по другому поводу. Но что Он все-таки мог делать в каждом из этих мест? Какое утешение мог Он принести, какими благами одарить? Есть ли для узревших божественный свет более страшная пытка, чем лишение этого вечного света? Образ угасания вечного света навеял другой, почти забытый образ: вид удаляющегося от него стройного белокурого юноши, его нерешительный поворот, исполненный надежды взгляд и окончательный уход. Этот образ выцвел, как старая фотография, где уже стертый цвет голубой мальчишеской рубашки не отличался от оттенка голубых глаз. Того юношу звали Магнус Блейк, и он взирал сейчас на Беллами, как иногда во сне, без осуждения, но с печальным замешательством. Беллами приходилось видеть его слезы, но те слезы давно высохли. Эта на редкость короткая и простая история произошла в Кембридже. Они познали любовь. Магнус был на два года младше. Незадолго до этого неожиданного, как удар грома, события Беллами — после известных неприятных и сомнительных опытов — решил, что праведной является именно однополая любовь, но, по его мнению, она должна сохранять чистоту. Краткая вспышка сильной страсти ужаснула его. Он объяснил это Магнусу, который счел мысли Беллами безумными. Разгорелся жаркий спор. Беллами испытывал крайнее смущение. Не способный владеть своими чувствами рядом с этим юношей, он резко разорвал их отношения. Близился конец семестра. Он ушел из Кембриджа и больше не вернулся. Он не отвечал на письма Магнуса. После того как Беллами отослал обратно нераспечатанное письмо, связь прервалась окончательно. Он заглушил в себе голос, шептавший: «Еще не поздно». Через несколько лет один приятель из Кембриджа, не знавший об их взаимоотношениях, рассказал Беллами, что Магнус долго страдал от «сердечной раны», но потом утешился и, «встретив нового очаровательного партнера», уехал в Канаду. Мучения Беллами возобновились. С тех пор минуло много лет, и со времени расставания с Беллами Магнус, вероятно, пережил уже не одну сердечную рану. Конечно, Беллами должен был расстаться с ним. Но вероятно, он мог сделать расставание менее жестоким. Он обвинил себя в той удивительной жестокости, которая тогда, как ему казалось, затрагивала исключительно его чувства. Если бы он обладал большей смелостью и благородством, то, скорее всего, смог бы своими долгими и занудными рассуждениями побудить уставшего от них Магнуса самого покинуть его. Но как раз этого он не смел даже представить. Беллами пришлось стать собственным палачом, поразить свое любящее сердце и убедиться, что его руки обагрены собственной кровью. Именно его сердцу надлежало кровоточить, а утешением стали размышления о собственных терзаниях. Он рассказал эту историю обратившему его в католическую веру священнику, отцу Дейву Фостеру, а со временем и отцу Дамьену. Но сам процесс этого рассказа послужил для него своеобразным лекарством, история стала для него примером эгоистичной и глупой вины, навеяв воспоминания о давно побежденных юношеских мучениях. Еще он поделился этим с Лукасом Граффе, и одному только Лукасу он открыл другой свой секрет: о перенесенной через три года после отъезда из Бирмингема тяжелейшей депрессии, или — иными словами — о нервном срыве. Тот нерешительный уход с оглядкой и надеждой на возвращение происходил на самом деле. С порога своей квартиры Беллами видел, как Магнус, уходя, оглянулся и пошел дальше. Беллами закрыл дверь. Магнус надеялся увидеть его вновь, он не знал, что их спору не суждено закончиться. На следующее утро Беллами покинул Кембридж.
Беллами снял черный пиджак и расстегнул белую рубашку. Согласно принятому решению, он одевался теперь исключительно в черно-белые тона, хотя значимость такой строгости подорвал Клемент, заявивший, что Беллами и так всю жизнь играет Гамлета. (Роль, которую Клемент давно, но безуспешно стремился сыграть сам.) Беллами бросил работу на курсах повышения квалификации, продал свою большую квартиру в районе Камден-таун и перебрался в плохонькую квартирку в Уайтчепеле, беднейшем районе Лондона. Он распродал или раздал почти все свои вещи, расстался с любимой собакой. Такие бесповоротные шаги Беллами сделал, вступив на путь духовного отшельничества. После ухода из Кембриджа Беллами, вопреки своему зароку, поддался еще нескольким сильным искушениям, но Магнус не имел достойного преемника. Беллами вспомнился Харви, другой белокурый и синеглазый юноша. И вдруг он впервые осознал, что всецело виноват в том происшествии на мосту, поскольку подзадорил Харви, ассоциируя его с Магнусом. А ведь Харви мог свалиться в то ущелье. Ох, только бы Харви полностью поправился! Об этом Беллами молился молча, в привычной ему детской манере, которая стала одним из видов его общения с Богом. Такое общение порой принимало более сложные формы, но этот вид, несомненно, являлся самым искренним. Беллами подумал о Харви, о его особенной яркой красоте и о показной беспутности денди эпохи Кватроченто, а также с одобрением вспомнил то, что, несмотря на подавленность, жуткое разочарование и потрясение, парень проявил трогательное мужество, стойко продолжая посмеиваться и отпускать шуточки, когда они с Клементом везли его обратно в Англию. Впрочем, Клемент тоже не падал духом: все знали, что Клемент огорчен исчезновением брата, но лишь Беллами понимал, каково его огорчение, как дико и ужасно расстроен его друг. Размышляя о том, где может быть Лукас, Клемент как-то сказал: «Даже не знаю, хочу ли я найти место, где он скрывается». Клемент, естественно, боялся того, что Лукас мог убить себя или, возможно, обезумел и, потеряв память, попал после неудачной попытки самоубийства в какую-нибудь психиатрическую лечебницу. Должно быть, после убийства человека остается ужасное ощущение, а реакция Лукаса могла быть исключительно сильной и совершенно непредсказуемой. Огласка, испытание в суде, обвинение в «чрезмерном насилии» и фактически (как негодующе заявил защитник ответчика) в убийстве могли бы потрясти любого. А молчаливый и гордый Лукас, этот возвышенный и замкнутый оригинал, вероятно, был совершенно ошеломлен.
