Князь улыбнулся, на минутку задумался, но, наконец, тряхнул головой, отчего его грива всколыхнулась, как в прежние времена, и громко объявил:

– Завтра, в честь возвращения с войны моего соправителя князя-воеводы Дражко, я устраиваю большую охоту с пардусами[45]… Кто желает, может присоединиться. Все на сегодня свободны. Пойдём, брат, ко мне в охотничий домик. Гайяна родила шустрых котят. Из них получатся отличные охотники. Тебе интересно будет посмотреть, – Годослав встал первым, и сделал князю-воеводе приглашающий жест…

Лёгкий вздох, отчётливо раздавшийся за спиной, привлёк внимание князя Буривоя.

– Ты звал, отец?

Буривой, в своей глубокой задумчивости, окунувшей его одновременно и в день сегодняшний, и в дни далёкого прошлого, совмещая прошлое с настоящим, и пытаясь вывести из этого мысленное будущее, даже не услышал, как княжич Гостомысл дошёл почти до середины тёмной по ночному времени горницы, и остановился против него в двух шагах. Гостомысл даже в сапогах ходит тихо, и с опущенной головой, словно бы сам в это время о чём-то важном размышляет.

– Звал… Молодая княжна, чать, не в обиде на меня? – усмехнулся отец.

– Она знает, что если даже за простого воя выйти, вой по первому зову своего князя обязан явиться… – улыбнулся сын. – А если она вышла не за простого воя, а за сына Буривоя, то это стократ больше…

Фигурой Гостомысл не в отца пошёл, и не в старших покойных братьев. В матушку свою, скорее… Пусть и ростом в семнадцать лет уже был выше Буривоя, и выше, чем братья старшие покойные были, но и в двадцать семь нет у него в теле той физической мощи, которая уже одна пугает противника. Гостомысл строен, хотя породистую силу и в нём всё же видно, статен. И голос не громкий, и ярости в нраве не заметно. Но в мечной сече, знает отец, неуступчив, напорист, и не натужной силой берёт, а быстротой, умением и хитростью. И в разговоре гладок. Где отец норовит характером взять, Гостомысл доводами. Убеждать умеет…

– Добро… – сказал отец. – Жену надо с первых дней в строгости держать. А то я момент упустил, дал волю, и потом… Сейчас должны пленников привести…

– Откуда?

– Сирнане со своими лосями в прорубе искупнуться вздумали… Их, слышу, только что выловили… – Буривой повернул ухо к окну, от недальних крепостных ворот донеслись возбужденные голоса. – Узнаем новости…

– Я вчера с малой дружиной окрест проехал… – сказал Гостомысл. – С той и с другой стороны, и реку по льду поперёк осмотрел… Следов не видно было… Не думаю, чтоб варяги в зиму выступили. Волхвы вскоре холода обещают. Должны бы подождать. Хотя…

– Что?

– Если в характер Войномира вдуматься, это как раз будет для него время… – вслух стал размышлять княжич. – Он же напролом никогда не лезет… И любит, когда его не ждут… А как лошадям хвосты приморозит, тогда, посчитает, совсем его ждать не будут…

– Теперь уже будем ждать… – вздохнул Буривой. – Был бы я в теле здоровом, он не радовался бы сам, меня дожидаясь!

Это уже было совсем не в его характере – вздыхать при упоминании врага. Буривою скорее свойственно было голосом громоветь. И потому Гостомысл посмотрел на отца внимательно. Но он и сам прекрасно знал, в каком бедственном положении сейчас находится словенское войско. Хорошо ещё, что стены крепости Карелы новые, ни одной осадой не расшатанные, и от ломающего все времени ремонта не требуют. И припасы, что в крепости, что в городе, на чёрный день есть основательные. Знали, к чему можно готовиться, и хорошо готовились. Сейчас, по непрочному льду, к крепости подбираться рискованно. Ни одной стенобитной машины не подтащить. А встанет лёд крепкий, тогда можно и гостей ждать. Хотя варяги со стенобитными машинами не дружат, но Гостомысл слышал, что есть у них несколько, способных самые крепкие ворота пробить. И поджечь попытаются огненными стрелами. В деревянных городах огненные стрелы способны много бед натворить. Хотя огненные стрелы тоже лучше летом использовать, когда дерево сохнет…

Буривой словно прочитал мысли сына.

– Да, лёд скрепчает, могут и пойти…

За дверью послышались шаги. Гостомысл, опережая отца, ставшего из-за ранения не скорым на подъем, подошёл к двери первым, и распахнул её. Пришёл сотник крепостной охранной сотни с белой от инея бородой и сосульками на усах, которые сотник сгребал ладонью в рукавице, словно желая обломить вместе с усами…

– Дозволь, княже… – спросил Гостомысла, но посмотрел на Буривоя.

Гостомысл шагнул в сторону, пропуская сотника.

– Что там?

– Одного только и выловили живым… Еле-еле живым… Водички тож хлебнул досыта… Остальные не дались… Сами – под лёд… И четырёх вот лосей пымали… Эти-то сами выбрались. Лоси нам тоже сгодятся…

– Сирнане? – удивился Гостомысл. – Сирнане не дались?

Это было что-то новое. Обычно сирнане не бывают упертыми даже в бою, и легко сдаются.

– Сирнан, как показалось, только двое было, – сказал сотник. – Они выбраться старались, но не смогли. Течением их под лед утянуло. Остальные – варяги, под сирнан вырядились… А под мехом кольчуги… В кольчуге, не захочешь, на дно пойдёшь, только с седла свалишься… А эти захотели… И пошли…

– Этот, которого выловили, кто? – нахмурился Буривой.

– Рус… Его лось рогами вытащил… Тоже, как другие русы, несчастный, хотел утопиться, да к сирнанской одежде не привык… За рога подмышкой и зацепился… Шкура на нём с чужого плеча – шибко широка оказалась…

Буривой довольно хмыкнул.

– Привёл?

– На крыльце держим… Подмораживаем… Может, сразу его и на дыбу? И огня под брюхо, чтоб подсушить после купания… Тогда ему легче говорить будет, зубами стучать перестанет…

– Ишь, заботливый какой… Может, велишь расплавить олова, да в глотку влить захочешь, чтоб язык согреть[46]… Сюда ведите… – распорядился князь.

Сотник вышел, привыкший к безоговорочному выполнению любого приказа. Князь характером крут, и не терпит промедления. Буривой снял меч со стены, туго опоясался, и сел на лавку у стола, скрестив на груди тяжёлые, мощные, и необычайно длинные руки. Бросил взгляд на сына. Тот по ночному зову отца пришёл без меча. Вид, конечно, не шибко грозный имеет, но у Гостомысла главное оружие – голова и язык. И этим оружием он владеет хорошо. А пока пленного не привели, княжич вытащил из специальной щели в стене у двери лучины, и запалил с трёх сторон, чтобы пленника видно было хорошо, а самого князя плохо. Буревой мысленно одобрил такое освещение, хотя сначала хотел велеть запалить факел.

Из-за двери слышен был грубый и жестокий смех. И когда дверь уже отворилась, долетала последняя фраза одного из воев крепостной охраны:

– С носа-то, с носа ему сосульки сбейте… Нос только, смотри, не отломите… Вот так…

Ввели пленника, со всех сторон покрытого коркой свежего льда. Лёд потрескался, и держался на одежде, сшитой из шкур мехом наружу, сосульками. И даже кольчуга, высовывающаяся из разорванной на груди одежды, тоже льдом покрылась. Меховая шапка набок сдвинута, но приморозилась к волосам так, что только поэтому на голове и держалась. Руки пленного в локтях стянули петлей за спиной, отчего не слишком широкие плечи раздвинулись. А лицо со следами свежих побоев смотрело мрачно, но без страха, даже с какой-то высокомерной насмешкой.

На вид варягу было лет двадцать с небольшим, может быть, даже ровесник Гостомысла, может быть, чуть младше. Короткая русая бородка, тоже сосульками покрытая, скукожилась вокруг плотно сжатого упрямого тонкогубого рта. Но даже в таком положении, когда смерть, заглянув ему в глаза из проруби, продолжала заглядывать и сейчас, воли она у воина не отняла, чувствовалась в лице варяга сильная натура, которая смерти не страшилась, и готова была честь свою держать.

Вои вчетвером силой поставили упирающегося пленника на колени, но стоило им отступить к двери, как тот упрямо встал прямо. Вои снова шагнули вперёд, чтобы несколькими ударами «направить» неразумного, но Буривой сделал останавливающий знак рукой.