Таким должен быть и румынский язык, и наш румынский способен, он обладает большим потенциалом, но некому было актуализировать его в истории. А сегодня не думаю, что есть ещё возможность и время. Думаю, что мы находимся в конце истории. Всё-таки надеюсь, что это ещё может совершиться, а если нет, то остаётся слово Апокалипсиса: «Иной ноши не даю тебе: храни, что имеешь». То есть худо-бедно в этих переводах, которыми я так был расстроен прежде, но мало что мог сделать с ними, а особенно теперь, потому что восемь лет только этим и занимался — всё-таки что-то от истинного, правильного славления сохраняется, и, может, этого достаточно, чтобы мы спаслись. Так что в самом худшем случае будем «хранить, что имеем», но не будем больше терять! И хорошо было бы нам осознавать всё более и более, может, подобно Золушке, и прежде полуночи достигнуть более полного осознания. Думаю, что это возможно. Но это между Богом и моим народом.

Уместно ли актуализировать язык церковных книг?

Отец Рафаил: Это зависит от того, что вы называете актуализацией. То, что я называю актуализацией, — это созидание языка, который достойным образом выражает то, что хочет выразить. И в этом я упрекаю наш язык, потому что он недостаточно полно выражает духовное. А может! Потому что скажу вам, и во французском языке та же проблема, но французский не может, не обладает! Во французском, думаю, необходимы не знаю сколько поколений монахов, чтобы они переработали литургический язык. У нас есть потенциал! Вот это — актуализация. А чтобы совать в церковный язык все неологизмы, которыми мы загрузили нашу речь, начиная с Хелиаде-Радулеску и до сих пор — мерси, нет! Простите меня! Чтобы наш нежный язык не был лишь музейным экспонатом где-то в Музее Села в Бухаресте. Но сможем ли мы? Не знаю… Скажу вам даже и это: я бы избежал этого вопроса, но если вы задали его мне, то … отвечаю вам.

Вы упомянули об отце Софронии, старце монастыря в Эссексе, расскажите нам об опыте Вашей жизни около этого Духовного Отца, ученика Святого Силуана Афонского.

Отец Рафаил: В связи с тем, что я говорил выше, предвечно святость не была задумана Богом лишь для некоторых, и никого из людей с рождения Бог не воздвиг на высокий пьедестал. Отец Софроний ценил, возможно, превыше многих вещей, естественность. И он был настолько естественным человеком! В одном из Евангелий говорится, что Апостолы окаменели сердцем, привыкнув к чудесам, которые творил Учитель. Видите, это естественность святости, но как можно привыкнуть, как тебе может надоесть добро! Это я созерцал, в определённой степени сознательно, когда был с отцом Софронием; я замечал, что привыкаю к отцу Софронию. Это один элемент из множества других; я мог бы рассказывать днями напролёт, но не знаю, почему этот элемент естественности пришёл мне на ум первым.

До каких пор он распространяется? В старости отец Софроний уже не принимал, уже не мог ни исповедовать, ни общаться с людьми. Он оставлял это нам. Редко, если приезжал какой-то Епископ, скажем, приезжал Высокопреосвященнийший Серафим, митрополит Германии, тогда отец Софроний делал усилие поговорить с ним, но это было очень редко. А если какой-нибудь больной раком приезжал просить его молитв, то в этом случае он всегда выходил, часто поддерживаемый с обеих сторон людьми, которые вели его. Те, кто приезжали из Греции лечиться от рака в Англии, прежде чем обратиться в больницу или сразу после, приходили в Монастырь просить молитв отца Софрония. И я начал понимать, что это была не случайность, что, возможно, что-то происходило в Греции. И вот этим летом я узнал о множестве чудес, которые случались. И я жил около отца Софрония, в этой естественности — и как я говорил вначале, святых не чудеса увлекают и интересуют больше всего, а смирение и любовь, которые являются основанием человека, часто незримым. Основанием, на котором затем могут совершаться, по правде говоря, и чудеса. Чудо естественно человеку, когда он совершенен, и совершенство — это святость. Отец Софроний говорил, что рак — это болезнь, которая боится молитвы. И улыбался, и даже смеялся. А о себе самом часто говорил, когда я вечером приходил к нему: «Посмотри, опять приехали из Греции. Они считают, что я святой, обо мне идёт сейчас слава по Греции, что я святой. Но ничего, пусть верят, что я святой. Они будут верить в мою молитву, и тогда она исцелит их. Но Бог находит средство смирить меня». И смеялся, его распирало от смеха, говоря: «Для меня сейчас существует единственная реальность: всё болит! Все мои кости болят!» И действительно, так и было. Говорил это и смеялся.

Вот один фрагмент из жизни рядом с таким человеком. И я видел эту естественность и у отца Порфирия. Я не знал его лично, но через его учеников и по книгам, которые имел. И у отца Паисия — его я знал — и у других, Ефрема из Катунак (о нём тоже писалось). Все эти люди, будучи почти что «ангелами», были такими простыми людьми! Одни — потому что были крестьянами, простолюдинами, безграмотными; другие, как отец Софроний — образованные, обладая огромной культурой и воспитанием, но простые и естественные!

И говорю это, потому что и мы должны этому следовать. Отец Софроний призывал к этому, к естественности. Он не любил притворства, наигранности и манерности. Совсем не любил. Он говорил: «Смирение воистину естественно, оно красиво, свято». И «красиво, свято и естественно» были три слова, которые часто сочетались у него вместе в одной фразе.

Антропология изучает человека, чтоб узнать, что он собой представляет; мы же изучаем Христа, чтоб познать человека. Христос — это Бог, но это Бог, который принял наше естество, чтоб показать, что есть человек, как Он его замыслил. Ни одному из сыновей Адамовых не удалось достичь той славы, которой должен был стать всецелый человек. И тогда Господь, как «мастер», «закатав рукава», взялся за работу, показывая ученику, как надо работать. То есть Он стал Человеком, облёкся в наше естество, которое Он Сам сотворил, показав нам, что есть Человек.

Чем был Адам до грехопадения? И что это такое, грех, в конце концов? Грех не только познание как такового, что есть добро, а что зло, как сказал змий: «Будете подобны богам, познав добро и зло». Бог, будучи безгрешен, знает добро и зло и различает их. Пища сродни причастию: Адам причастился злу. Смысл пищи в том, чтобы через неё получать жизнь, усваивать её. А жизнь, полученная Адамом от причастия злу, была гнилью, ядом его жизни.

Разумеется, Христос жил в этом мире, и, как говорит Святой Апостол Павел в Послании к Евреям, показывая, каким Архиереем был для нас Христос, говорит, что Он был таким же человеком, как и мы, искушаемым во всем, подобно нам, но без греха. Он единственный человек, который не сошёл с пути истинного, который держался пути истинного человеколюбия от начала и до конца, воссоздав этим заново образ человека, каким он был создан Им в Раю.

Чем же был человек до грехопадения? Говоря словами Святого Серафима Саровского, царём творения. Святой Серафим говорил, что человек в воде не тонул, огонь не мог причинить ему вреда, все животные были ему друзья, он не отягощался тяжким трудом, усталостью — обладал совершенством, которое потерял после падения.

После грехопадения он влился в этот поток животной жизни, подобно всем животным. Наука даже не в состоянии полностью провести границу между человеком и животным. Этим наука признала, что человек — животное с высшим интеллектом, даже если и пыталась это иногда отрицать. Без духовного понимания нет никакой возможности постичь разницу между человеком и животным.