И верно, матрос в «вороньем гнезде» крикнул: «Чистая вода!» Я заметил, что разводья стали шире, да и лед другой: на нем уже не торчали причудливые ропаки, не громоздились торосы, и весь он был совсем подтаявший и изъеденный. А через некоторое время мы увидели ярко сверкающую на солнце свободную ото льда воду, а далеко-далеко на горизонте показалась темно-серая полоса. Из «гнезда» опять раздался крик наблюдателя: «Прямо по носу земля!»

И я почувствовал себя настоящим мореплавателем, долгие месяцы проведшим в бурном океане, и «волнующий возглас: «Земля!» — радостным ударом отозвалось в сердце».

Звякнула ручка машинного телеграфа. «Зубатка» вздрогнула и резко прибавила ход. Полный вперед! Море лениво катило широкую привольную зыбь, и на этих пологих волнах плавно покачивались белоснежные и серебристо-серые чайки.

— Это хорошо, — удовлетворенно сказал вахтенный, — чайка села в воду — жди, моряк, хорошую погоду.

Он обернулся в сторону ходового мостика и громко крикнул:

— Товарищ капитан, Пал Петрович! Куда ж это нас вынесло? Случаем, не Гусиная то Земля?

— Она, — ответил Замятин, — только не «вынесло», а вышли.

— Есть вышли! — откликнулся матрос, и хлопнул меня по плечу. — А ты говорил, салага? Знатный у нас капитан! Ишь как он: не вынесло, дескать, а вышли. Тут, понимаешь, большая разница есть. Уловил?

— Уловил, — сказал я.

Оранжевый солнечный шар едва заметно клонился к горизонту, но о вечере ничего не напоминало. Все так же зеленью с блестками переливалась вода, и стало даже теплее. Наверное, оттого, что мы уже далеко отошли ото льдов. На палубе было много ребят — все смотрели вперед, на берег, негромко разговаривали, с кормы доносилась песня.

— Ну, считай, что теперь уже быстренько дотопаем, — сказал вахтенный, — до Кармакул миль шестьдесят — семьдесят осталось. А там и дома. — Он снова легонько дотронулся до моего плеча. — Сам-то откуда будешь? Говор у тебя не наш, не поморский.

— Из Ленинграда, — сказал я.

— Ишь ты… — Он покачал головой.

Мне нравилось, что этот пожилой, с морщинистым, обветренным лицом и добрыми глазами, с тяжелыми, узловатыми руками матрос говорил со мной на равных, как моряк с моряком.

Земля приближалась, и четче стала неровная полоса пологих холмов, из темно-серой она становилась черноватой, появилось больше чаек и других птиц, которых я еще не знал.

— Наверно, гусей тут много? — спросил я матроса.

— Угадал, — добродушно ответил он, — много, а ране — была их тьма-тьмущая. И гуменники, и казарки. Они сюда летели гусенят выводить. На полуострове этом речонок да озерков — уйма. Били тут раньше гусей тысячами, не жалели. Особо осенью, когда гусь линяет. Линный гусь не летун, крыло у него слабое…

— Так промысел же… — вставил я.

— Дак и промысел надо с умом вести, — ответил он. — Волк и тот лишнего зверя не убьет. — Он помолчал, глядя на море. — Вот ты хорошо меня слушаешь — значит, понимаешь, а другому хоть кол на голове теши: мол, что гусей или там рыбку жалеть, на наш век хватит. На наш-то, может, и хватит… Вы на промысел идете, значит, тож с умом надо. Тут, понятное дело, война, люди так голодают, что помыслить страшно…

Гусиная Земля приближалась. В чистом прозрачном воздухе уже хорошо были видны невысокие утесистые берега, полого поднимающиеся вглубь.

— Мыс Южный Гусиный Нос обходим, — сказал матрос.

— А вы хорошо знаете эти места, — сказал я.

— Э-э, браток, новоземельское знание у нас из рода в род переходит. И сам я хаживал тут не раз и не два…

Я хотел спросить его еще об экспедициях, но вдруг матрос замолчал, и я увидел плывущий нам навстречу серый продолговатый предмет.

— Мина… — тихо сказал я.

— Какая мина? Гляди лучше, — строго сказал вахтенный.

Мы смотрели вовсю и вскоре заметили еще несколько других предметов, которые медленно покачивались на спокойных волнах: мешки, доски, еще что-то…

— Тьфу, рачьи мои глаза! — крикнул матрос. — Смотри: спасательный круг… Ну-ка, быстро на мостик, доложи капитану.

Когда я прибежал на мостик, капитан Замятин уже рассматривал в бинокль плывущие навстречу предметы.

— Такие дела-а, — произнес он медленно и скомандовал в переговорную трубку: — В машине! Самый малый вперед. А ты молодец, что заметил, сказал он мне.

«Зубатка» шла совсем медленно, и матросы баграми вытаскивали на палубу темные промокшие мешки. Боцман, накрутив на руку длинный трос линь — с грузом на конце, раскрутил его в воздухе и, как лассо, бросил в воду. Попав в самую середину спасательного круга, он подтянул его к борту и осторожно вытащил на палубу. И вот он лежит около главного трюма — белый пополам с красным, а на блестящей глянцевитой его поверхности написано черными латинскими буквами: «ЭЛЬ КАПИТАНО». ПАНАМА. Рядом лежат четыре серых, плотно набитых мешка, а вокруг молча стоят моряки и ребята. И круг этот, и мешки, и полуобгорелая доска, тоже вытащенная из воды, — как свидетели чего-то такого страшного, о чем трудно даже думать. «Эль капитано». Панама…

— Далеко же ты заплыл, капитано, от своих родных мест, — задумчиво сказал Громов. — И гибель принял далеко.

И он снял фуражку. Мы тоже стащили с голов свои шапчонки и кепки. Было тихо. Казалось, даже чайки и те притихли…

— А что в мешках, Павел Петрович? — спросил комиссар.

— Мука, думаю, — медленно ответил Замятин, — она когда в воду попадет, намокнет только сверху и плавает.

Боцман достал из-за голенища большой нож и взрезал один из мешков. Под сероватой липкой коркой там действительно была совсем сухая мука. Замятин велел пересыпать ее в чистые бочки и отнести на камбуз и, резко повернувшись, ушел.

…Шел по морю корабль из солнечной страны, где растут бананы, проплыл тысячи миль и в бурю и в штиль, плыли на нем смуглые веселые люди, а где они сейчас? Вынырнула из-под воды черная металлическая акула, выплюнула из своей пасти сигару-торпеду… и только спасательный круг лежит на нашей палубе…

— А зачем он из Панамы из этой к нам сюда? — негромко спросил Саня Пустошный.

— Полагаю, из конвоя это. К нам шли, — сказал Громов. — Кажись, Панама тоже Гитлеру войну объявила, верно, комиссар?

— Да, — ответила Людмила Сергеевна. — А этот не дошел.

Рано утром 13 июля «Зубатка» уже обходила длинный, низкий, обрывистый и темный выступ мыса Северный Гусиный Нос. Шла она в шести — семи милях от мыса — ближе подходить было опасно: у берегов на приглубых[26] банках[27] пенились белые буруны.

После завтрака почти все мальчишки высыпали на палубу, толпились на полубаке, на корме, стояли около бортовых лееров. Вот она, Новая Земля! Кто знает, как она встретит их?

Погода по-прежнему была хорошей, с юга почти в корму дул легкий бриз, волны шли невысоким накатом. Но капитана Замятина это не радовало. Вчерашние находки в море тревожили душу. Судя по всему, этот несчастный «Эль капитано» был потоплен совсем недавно и неподалеку от этих мест. Значит, фашистские стервятники рыщут где-то поблизости. И под берегом здесь идти нельзя: побережье сильно изрезано заливами, бухтами, губовинами[28], а сам залив Моллера прямо усеян островами и островками. В такую погоду «Зубатка» и ее караван и с воздуха, и с воды, и в перископ видны, как черные жуки, медленно ползущие по блестящей зеленоватой поверхности.

До становища было уже рукой подать, и, случись сейчас что-нибудь, никогда не простит себе этото капитан. Он не вздрогнул, когда услышал истошный крик кого-то из мальчишек: «За кормой самолет!» — только крепче сжал руками планшир.

— Все наверх! Надеть спасательные пояса! Антуфьева и Ситникова — на мостик! Вахте — по местам стоять. Полный вперед! Пулеметы к бою! скомандовал он.

И уже не оглядывался, зная, что команды его выполняются быстро и четко. С левого крыла мостика Замятин нащупал в бинокль далеко за кормой медленно приближающуюся черную точку.