В лесу он страдал без компании, здесь же искал время побыть одному и почти каждое утро, взяв книгу, тетрадь и ручку, шел купить яблок, хлеба и сыра с плесенью. А там, если выдавался погожий денек, поднимался на склон над городом, откуда шумно струилась вниз река, садился на теплый камень и читал. Хотя он повсюду носил с собой тетрадь, первые два месяца в этом городе было не до записей, столько нового открывалось в прочитанных им словах. Книги, прочитанные им прежде, представлялись одним и тем же по-разному изложенным сюжетом, и он стал ощущать этот единственный сюжет, рвущийся наружу из каждой щелки. До этого он словно бы жил в комнате, казавшейся наглухо запертой, и, однажды проснувшись, понял, что в стене есть дверь, а за дверью раскинулся роскошный сад с чудесными цветами и неведомыми животными.

Он читал книги, позаимствованные у Нарьи, и, случалось, некоторые начинали тлеть у него в голове, как суковатые сосновые поленья, - тогда он покупал точно такие же на свое жалование, если удавалось найти их у книготорговцев, ибо нет ничего прекраснее, чем перечитывать любимую книжку. Постепенно его полки заполнялись.

В дождливые дни он отправлялся в кафе, заказывал кофе с печеньем, читал и смотрел на струйки дождя на окне и расплывчатые силуэты прохожих, прячущихся под зонтами. В кафе было тепло, витал пар и аромат кофе, шоколада и корицы, и многие искали временный приют со своими книгами, часто поднимая глаза на облитое дождем стекло.

Как-то его нашла там Солья, подсела, заказав кофе, и спросила, о чем он думает с таким печальным взором.

- Шелест дождя по крыше напоминает мне шум моря. Впрочем, этот уютный звук придает уют, если сидишь в теплой комнате, попивая кофе. У моря чувствуешь себя таким одиноким, глядя на горизонт, где небо точно верхняя губа хранящего секрет рта.

- А что за горизонтом?

- Острова. О них я читал. С островов приплывают корабли, пережив по пути ужасные шторма, встретив морских тварей, огромных, как дома, и выгружают чай и раскрашенные ткани, украшения из стекла и птичьи клетки, золото и редкие духи. И уходят, глубоко осев в воду под грузом тикового и эбенового дерева, хлопка, жемчуга, орехового масла, шелка. Матросы все в просоленной одежде, с повязками на глазу, увешанные оружием: они шатаются по городу, соблазняя девиц чужеземными байками и морскими припевками, паля в небо из пистолетов. Мне случалось сидеть на причале, где под сваями бормочет вода, слушая их крики, ругань и соленые шутки.

Иные острова, самые отдаленные, до сих пор служат пристанищем книгочеям и сочинителям. Купцы знали, что в городе у моря есть небольшой спрос на книги, ведь, хотя жители и не читают, власти, сохраняя древнюю традицию, выделяют библиотеке средства на покупку книг. Так, знакомясь с их товаром, я сумел узнать островные города так же хорошо, как свой собственный: крытые соломой низенькие дома, гавани, полные раскрашенных рыбацких лодок, холмы, обдуваемые ветрами, где блеют козы, качаются лозы виноградников и оливковые деревья простирают скрюченные руки. Это острова поэтов. Поэт, живущий в квадратной башне на подточенном морем утесе, поэт, обитающий в голубятне, чьи рукописи с трудом можно разобрать под слоем птичьего помета, поэт-рыбак и поэт-матрос, поэт, который объявил себя королем своего острова, слепой поэт, каждое слово которого записывают легион фанатичных последователей... Кто-то из них, возможно, еще жив. Я единственный знал о них, ведь в моей библиотеке не бывало посетителей, кроме кошек, что приходили выводить потомство. Лишь Сиси, моя Сиси, выучилась читать и полюбила стремнины и пороги написанных слов.

Солья поставила локти на стол и уперлась подбородком

в ладони.

- Расскажи мне о Сиси.

- У нее есть крылья, которых нет у меня. Тебе знакома ревность? Боль, что кажется такой сладкой, но ее маленькие лезвия невозможно извлечь. Поцелуй - самый острый кинжал.

- Ты хотел бы никогда не целовать ее?

- Разве моя жизнь стала бы легче? Я просидел бы запертым в библиотеке, всем довольный, вплоть до самой смерти. Но мое сердце так и не забилось бы. Я не хотел бы прожить жизнь, так и не родившись. Теперь я вышел в мир и по дороге узнал, что назад пути нет.

Солья кивнула.

- Ступив на канат, ты должен сойти с него на другой стороне. Назад повернуть нельзя.

Дождь усилился, и в кафе прибавилось посетителей; у порога вода с их зонтов собиралась в лужицы.

Пико подался вперед, чтобы его было лучше слышно сквозь жужжание болтовни с соседних столов.

- Ты идешь по канату. Между Зарко и мной.

Она вздохнула.

- Кажется, всю свою жизнь я буду удерживать равновесие на опасной грани. Без ухищрений и грациозного порхания я ходила бы по надежному полу, и в жизни не осталось бы остроты.

- В городе у моря я представить не мог, что стану желать кого-то, кроме Сиси, но, проделав этот путь, узнал, что в сердце много уголков.

- И что же тогда любовь?

- Любовь - когда пьешь в тепле кофе в дождливый день и вспоминаешь крылья над морем.

- Любовь как протянутый между сердцами канат. Я иду от одного к другому, но счастливее всего на полпути.

- Как-то раз шпагоглотатель перерубил этот канат...

- Мой канат невидим.

- Но нельзя сказать то же про сердца.

- Тише. Так ты разрушишь чары. Ты участвуешь в представлении, не пытайся смотреть сквозь иллюзию, что удерживает меня наверху.

- Прости.

Он опустил глаза в чашку, на мутный осадок кофе, с тяжким предчувствием, как будто ненастье за окном внезапно проникло в его сердце.

С Нарьей - далеко за полночь и задолго до рассвета. В час, когда бодрствуют только кошки и любовники. Держа ее в объятиях, он почувствовал рыдания. Тогда он слизнул слезы.

- Отчего ты плачешь?

Она не ответила, лишь крепче прижалась к нему.

- Отчего, Нарья?

Она отодвинулась и села, спрятав лицо в ладонях. Бриллианты сверкали на кончиках пальцев.

- Пико, - проговорила она своим надтреснутым голосом, - Пико, случалось ли тебе ощутить, что есть и другая стезя, где-то далеко, в неведомых пределах. Почему какие-то мелодии трогают всех нас так сильно? Какие-то цвета? Не камни ли это древнего города, поколениями переходившие из рук в руки, пока не отполировались, как речная галька, не потеряв ни грамма своего веса? Такое чувство, что все мы пытаемся отыскать историю, спрятанную под городом, как сокровище, меж тем как собственные никчемные истории все скроены по шаблону изначальной, который мы уже почти разгадали. Иногда, перед тем как проснуться или заняться любовью, я думаю: «Вот история, я живу ею». А дальше неизменно наваливается мир со своим грохотом и болью. Ты слышишь, Пико? Говоря это, я чувствую себя более голой, чем когда раздвигаю ноги перед незнакомцем.

- Мои любимые стихи тоже будят тоску по той похороненной в душе истории.

- И ты идешь в мифический город, чтобы сберечь ее в целости.

- Я иду в утренний город Паунпуам, чтобы обрести крылья.

- Почему бы не напечатать твои стихи? - спросила Солья как-то ночью после того, как он почитал ей. - У одного из моих клиентов есть печатный станок, он мог бы выпустить брошюру. Спрос наверняка будет, твой голос такой новый и необычный.

- Солья, если нужно написать стихи тебе, я буду рад.

- Но ты смог бы заработать и купить больше книг.

- На еду мне хватает, а у Нарьи хватит книг на целую жизнь. И сама она неиссякаемый источник сочинений. Я не пишу ради Денег.

- Тогда для чего?

- Для чего женщинам дети? Увидеть, как душа расправляет крылья, услышать свой голос, когда тот звучит не внутри тебя.

- Но что плохого в том, чтобы заработать?

- Скажи, Солья, кто я для тебя? Ведь ты не просишь с меня платы за ночи, что мы проводим вместе.

- Еще бы.

- Но почему?

- Это изменило бы природу наших отношений.

- Но не для меня. Я с радостью дам тебе деньги, истории, украшения - все, что пожелаешь, - лишь бы видеть рядом с собой по ночам твое прелестное лицо, чувствовать твои поцелуи.