- Такое чувство, что после изнурительного пути я наконец добрался до дома, - сообщил он всей честной компании. - Минувшей ночью сбылось то, о чем я и не смел и мечтать, и я чувствую страшный голод.

Солья потрепала его по щеке.

- Те, кто ищет сердцем, всегда находят друг друга, - сказала Нарья. - Мы оплетаем мир словами, а наши скитания ткут нам саван.

- Но в городе никто не путешествует, - удивился Пико. - Ваш мир простирается не дальше горизонта.

- Только пока ты не появился, - хихикнула Солья.

Нарья же помрачнела.

- И здесь есть те, кто путешествует, - сказала она.

- О ком ты? - спросил Пико. - Кто эти странники?

Но его уже никто не слушал, все головы повернулись к северному концу бульвара, и внезапно сделалось удивительно тихо. Ни звона монет, ни скрежета железной ножки стула о мостовую... Но вот сквозь тишину тонкой струйкой просочилась едва различимая мелодия. Пришедшие завтракать встали, Пико следом за другими прошел к краю бульвара, а повсюду открывались двери, молча подходили новые люди, пока вдоль всей улицы не выстроилась густая толпа. Солья стащила с головы Пико шляпу и дала ему в руки.

Первыми появились цветочницы с корзинками лилий и гвоздик, и каждому из зрителей доставался цветок и поклон. Слезы блестели на их щеках. Пико сжимал гвоздику, его сердце молотом стучало в ушах. Казалось, замер весь город за исключением маленького шествия. Дальше шла девочка в черной рясе, играющая на блок-флейте, за ней маленький мальчик в черном фраке и галстуке-бабочке стучал в барабан. А уже следом, тем же неспешным шагом, что и дети, шел юноша в белых шелковых одеждах, увидев лицо которого Пико едва удержался от крика. Белее снега на вершинах гор было это лицо, искаженное ужасом перед скорой неизбежной гибелью. Пико знал, что под свист блок-флейты и рокот детского барабана юноша шагает навстречу судьбе, какой бы она ни была.

Когда юноша проходил, толпа бросала ему цветы. Одни, попав в него, отлетали в сторону, другие падали под ноги, но юноша наступал на них, не замечая лопающихся бутонов. Его глаза были обращены к небу.

Процессия пересекла главный мост и свернула на боковую улицу, а они все стояли и слушали, весь город в гнетущем молчании внимал ломким трелям блок-флейты и слабому рокоту барабана. Маленькое печальное шествие все удалялось, мимо узких переулков с накренившимися домами, и много позже показалось на самой окраине, откуда уже не долетала музыка. На границе города музыканты и цветочницы остановились, и юноша в белом пошел дальше один по тропе, петлявшей между камней росчерком на бумаге, легким комком пепла взлетавшей к черным башням, к черному замку высоко в снегах.

Бросив завтрак недоеденным и не заплатив, они порознь разбрелись по своим углам. Только Нарья, проходя мимо Пико, шепнула:

- Вот. Ты видел странника.

В полночь она заглянула к нему и в дверях, не выпуская зонта, прикурила сигарету. Хотя она не проронила ни слова, он закрыл книгу, которую читал, взял свой зонт и они вышли под дождь. Остаток ночи они гуляли вместе вдоль набережных и останавливались на каждом мосту, облокотившись на перила.

- Мосты будто ребра мертвого города, - сказала она.

- Ребра - лестница к его печальному сердцу, - отвечал он.

- Сюда я прихожу ради одиночества, - ее взгляд скользнул по текущей внизу воде.

- Мосты ведут от одного пункта к другому, выгибаясь через время и пространство, и кто знает, на какой берег они тебя забросят.

- Другие берега. Мне не доводилось их видеть.

Пико взглянул на нее.

- Еще доведется.

- Лишь последний берег.

- Все мы стремимся к нему.

- А в твоем городе у моря люди живут вечно?

- Нарья, никто не живет вечно.

Она покачала головой:

- Я так ясно вижу твой город, будто красивую картину, - с башнями, колоколами, крылатыми людьми, подобными золотым листьям в синеве. Вижу девушек, склоняющихся с балконов, посетителей ресторанов под полосатыми навесами, детей в парке, и каждый вечно молод. Целующиеся любовники никогда не разомкнут губ. Пикантные блюда навсегда сохранят свой аромат, а крылатые люди никогда не упадут с небес. Вечная молодость, вечная молодость... Это Зарко сказал. И разве это не правда? Скажи мне, Пико, что у вас все именно так.

- Нарья, мы умираем. Умираем.

Но она зарыдала и уже не могла его слышать, и он обнял ее покрепче. Он вдруг понял, что ей лучше сохранить придуманный, прекрасный образ, ведь и венец его стремлений, Паунпуам, до сих пор оставался нетронутым, несмотря на все попытки убедить его, что города не существует.

Быть может, ее волей город у моря и вправду оставался неподвластным времени и те же волны вечно набегали на тот же песок.

- Что сможет удержать нас от того, чтобы броситься в реку? - проговорила она.

- Наше призвание. Твое и мое. Стихи.

- Стихи... Где мы воздвигнем их, над какими могилами встанут они, сложив каменные крылья? На каком заросшем кладбище, Пико?

- И каменные крылья могут летать, а каменные руки - обнимать нас. Как там у Сольи? Потерянное для нас тело дает жизнь червям.

На рассвете она привела его к маленькому кладбищу на краю города, под сенью старых деревьев, где капли вечно висели на серых прядях мха и туман скапливался в укромных уголках, куда не залетал даже ветер. Надгробные плиты почти ушли в землю, а надписи на них едва проступали под лишайником Ни одной птицы, только падающие капли и медленный танец паука, плетущего свою паутину. Нарья опустилась на колени перед одной из плит.

- Сюда я привела тебя, чтобы рассказать историю, - произнесла она. - Историю о стойкости. О неукротимости любви. Девятнадцать лет назад, когда владелец местной лавки подсчитывал дневную выручку перед закрытием, в лавку вошла женщина с белым как полотно лицом, в перепачканном платье, с волосами в засохшей грязи, точно она долго шла через болото. Без слов она указала на бутылку молока, и когда лавочник протянул ее, молча поклонилась и вышла, не обернувшись на его оклик. Бутылка молока его не разорила, но лицо женщины не шло у него из головы. На следующий день она пришла снова, и он еще раздал ей молока, рассудив, что она, видно, совсем бедная, раз пришла в том же грязном платье. Когда же она пришла в третий раз, он дал бутылку, однако, закрыв лавку, отправился следом и увидел, как она зашла на это кладбище. Нигде под деревьями ее не было видно, но ему послышался отдаленный детский плач, и он направился между могильных плит, а плач становился все громче. Наконец он понял, что звук доносится из-под этой самой плиты, что, казалось, сидела в земле так же плотно, как и теперь. Он поспешил в лавку за лопатой и стал копать там, откуда доносился плач. Когда он откинул прогнившую крышку гроба, то увидел пухленькую девочку, сидевшую на истлевших ребрах матери, а рядом валялись три пустые бутылки.

Заровняв могилу, он отнес девочку в приют для брошенных детей. Но девочку никто не бросил, напротив, мать любила ее так сильно, что, когда ее груди сгнили, вставала из могилы и приносила дочке молоко*.

Поднявшись, она откинула волосы.

- Девочкой была ты, - прошептал Пико, и она кивнула.

- Здесь был мой первый дом, - сказала она. - Место тихое. Я часто сюда прихожу.

По пути обратно в бордель он указал на черный дом в снегах:

- Странники. Куда они держат путь?

Но она только покачала головой.

- Ни один не возвращался рассказать.

- А кто там живет?

- Истории. Все истории, что шепотом рассказывают в этом печальном городе. Но у князя тьмы нет имени.

- Или же он носит все имена.

- У него нет имени.

Минул месяц, как трудился он в ресторане, когда неуклюжая кухарка сожгла тесто, что подходило две ночи, и Гойра размолотила об ее голову тарелку и вышвырнула за дверь.

* История рождения Нарьи заимствована из «Писем из Японии» Лафка-дио Хёрна, под ред. Франсиса Кинга.

- Эй, ты, - выкликнула она, обернувшись к Пико, - заморыш! Я заметила, как ты следишь за моей работой. Время оставить тарелки сохнуть и приложить руку к парочке-другой соусов.