- Те картины, - вздохнула она. - Ты видел их в моей комнате. Из-за них я влюбилась в себя, в свое прекрасное тело. Даже сейчас при взгляде на них они возвращают мне то, что забирают унылые мужчины.

Человек, способный заставить влюбиться в себя. Меня соблазнили картины, позирование. Мне нравилось, когда меня рисуют: такое ощущение, будто колонковая кисть скользит не по полотну, а по моей коже. Показать себя полностью, а не только грудь или ягодицы. Но, в конце концов, рисунки суть отражение души художника и скоро я влюбилась в него самого, в его безумную болтовню за работой, в его сверхъестественный взгляд, в ярость и проворство его любви.

Но как же такая свежая, легконогая, огневолосая девушка оказалась в крошечной комнатке, ублажая череду унылых мужчин?

Артисты - заложники внимания толпы, и, когда его нет, вся их игра лишь шелест мертвых веток на зимнем ветру. Потому в одну ночь, когда она порхала над бульваром, в одночасье лишенный зрителей шпагоглотатель, за три дня не съевший ничего, кроме холодной стали, встал на плечи приятелю-силачу и разрубил веревку Сольи.

Она погибла бы, если б, по счастью, не упала на клумбу хризантем, но и так сломала обе ноги.

Зарко выхаживал ее, варил суп и рассказывал забавные истории. Кости ее срастались долго, и когда наконец она смогла стать на ноги, то поняла, что срослись они неровно. Одна нога оказалась короче другой, и теперь она была обречена хромать. Но что самое ужасное, она лишилась средств к существованию, ведь, потеряв чувство равновесия, она не могла больше ходить по веревке.

- Потерять то, что любишь, - вздохнула она. - Мне некуда было деться. Целыми днями я бродила в одиночестве по улицам, совсем как ты, когда попал сюда.

- А как же Зарко?

- Разве ты не понял? Я больше не могла ходить по канату. Зарко любил образ ярких волос на фоне звезд. Той девушки больше не было. И он больше не любил меня и не рисовал.

- Он бросил тебя из-за увечья? Он был настолько бесчестен?

Она странно посмотрела в ответ:

- Если полюбишь бабочку, а она спрячется в кокон и вылезет гусеницей - разве ты должен любить такое создание и дальше?

- Не может же быть, чтобы он любил только твой танец в вышине? Как же прелестное лицо и волосы? И твой голос?

- Спасибо, Пико. К несчастью, возлюбленную нельзя раздробить на куски, точно статую. Теперь, когда я больше не акробатка, лицо мое и голос стали другими.

- Но волосы все того же цвета.

Она улыбнулась:

- Знаешь, он по-прежнему позволяет мне проводить с ним время. Даже трахает меня, если напьется. Он - моя шлюха, а плачу я красотками, которых он рисует.

- Но как ты можешь вынести?

- Я могу быть рядом с ним, он прикасается ко мне, пусть даже когда дает пощечину. И еще вот что. Он запрещает заводить другого любовника.

Пико растерялся:

- У тебя же любовники каждую ночь.

- Это работа, и его она не беспокоит. Но стоит мне переспать с кем-то не ради денег, он будет в ярости.

- Не понимаю.

- Как и я. Но то, что я до сих пор могу будить в нем чувства, меня утешает.

Они помолчали. Солья разглядывала осколки разбитой Зарко бутылки на камнях мостовой.

- Но как тебя занесло в бордель, Солья?

- В нашем городе не жалуют неудачливых канатоходцев или молодых девушек, у которых нет родственников. Голод сам помогает найти дорогу в этот тайный приют. Но иногда, случается, мне снится, что я вновь пляшу над бульваром с факелами в руках, держась только на аплодисментах, ступая по восхищенным взглядам толпы.

Ближе к вечеру они поднялись между прилепившихся к скалам домов с черепичными крышами туда, откуда открывался вид на город, поля и лес и можно было наблюдать, как солнце уходит за дальние деревья. Несколько минут они смотрели на закат, потом Пико сказал:

- За последними деревьями крылатая девушка, которую я однажды поцеловал, летает над морем вместе с ветром.

После Солья отвела его к дому, покосившемуся сильнее других, втиснутому, как потрепанная книга, между более крепкими строениями. Стены его кое-где провалились, кое-где выпучились, дверь, в которую она постучалась, была в форме неправильной трапеции, с углами, стертыми о гуляющий оклад.

Зарко отворил им, протирая глаза, и впустил в комнату, где восхитительно пахло смесью льняного масла, скипидара и лака.

- Добро пожаловать в хаос! - воскликнул он.

Среди обрывков измятой и растоптанной бумаги возвышались горки из выдавленных тюбиков, склеившихся кистей, пузырьков с разноцветной жидкостью. Стены покрывали лишайники облупившейся краски, несколько участков голой штукатурки были сплошь разрисованы. Полотна стояли, прислоненные лицом к стене, наброски углем были сложены в стопки возле картин, в основном изображавших совсем юных девушек.

В картинах присутствовала особая мягкость и меланхолия, будто натурщиц застали в пустой комнате после нелегкого дня. Поражало, как творения подобной чистоты могут возникнуть среди такого запустения. Но Пико знал, что и стихи нередко рождаются из похожей мешанины пережитых эмоций, отброшенных мыслей и оговорок, накапливающихся в сточных канавах мозга и чудесным образом преобразующихся в новое удивительное созвучие. Он обернулся к Зарко, подыскивая способ выразить нежность, что рождают образы, но художник уже нетерпеливо указывал на стул посреди комнаты.

- Зарко, позволь мне остаться? - спросила Солья, но в ответ он, не оборачиваясь, замотал головой. Она грустно улыбнулась Пико и тихонько выскользнула за дверь.

Пико сидел с книгой на коленях, но не читая, в окружении хоровода расписанных стен, пока художник усеивал пол сделанными углем набросками. Зарко с таким остервенением возил углем по бумаге, что брусочки ломались, и он то и дело доставал новые из коробки рядом с собой; его руки и лицо, там, где он смахивал пот, быстро сделались черными. Вокруг головы витал ореол сажи.

- Не шевелись! - то и дело выкрикивал он, хотя Пико полагал, что сидит как каменный.

Наконец над одним из рисунков он стал работать медленнее, направляя уголек то пальцами, то поворотом запястья, а то водя брусочком плашмя по бумаге. В конце концов он сорвал набросок с мольберта и прикрепил к стене.

- Ну вот! - воскликнул он. - Из этого может выйти толк. - Он запечатлел черты Пико размашистыми штрихами, настолько отточенными, что спутать лицо было невозможно. Выражение пустых глаз было отсутствующим, тени были положены только на куртку и шляпу.

- Позировать - тяжелый труд, если верить моим натурщицам, - бросил Зарко, отмывая лицо и руки в чане с водой. Затем вытерся куском холста.

Пойдем поедим.

По пути к бульвару Пико поинтересовался, что ждет картину, когда она закончена.

- Я раздаю их, а те, что приглянутся, оставляю себе. Продавать искусство - разрушать душу. Солья говорит, что ты поэт. Смог бы ты продать поэму?

- Никогда, - ответил Пико. - Это то же, что продать ребенка.

- Вот именно.

- Тогда где ты берешь средства на жизнь?

- А, увидишь. Для художника есть всего один подходящий способ. Идем.

Они оказались на бульваре в разгар вечернего гуляния, люди толпились возле жаровен и артистов. Представления вызвали самый живой интерес Зарко, который переходил от заклинателя змей к достававшему из шапки голубей фокуснику, от распевающих каноны близнецов к дрессировщице с хорьком, прыгающим через горящие обручи. Он вопил и оживленно жестикулировал, в восторге хлопал соседей по спине, хохотал, а Пико с изумленным восторгом наблюдал за выходками своего спутника.

После нескольких минут кривлянья Зарко вернулся и, обняв Пико за плечи, отвел его к центру бульвара. Из-под накидки он достал толстый мешочек, который зазвенел, упав в ладонь Пико.

- Ну, как вечерний заработок? - ухмыльнулся он.

Пико только рот открыл.

- Но как?

- Взгляни на меня, - он повернул Пико к себе лицом.

- И? - спросил Пико.

- Что-то изменилось?

- Нет. Постой, разве ты был в шляпе?