- Идем на бульвар!

Для него нашлись свободные фиолетовые панталоны и синий свитер, она, посмеиваясь, расчесала его волосы. Потом девушки склонились перед зеркалом, раскрашивая лица оттенками павлиньего оперения, тюльпанов, цветами фальшивых следов от укусов или пощечин - чем ярче, тем лучше. Обольщение насилия. Одежде отводилась роль дорожных знаков, указывающих маршрут от груди к бедрам.

Длинным коридором они миновали множество дверей, из-за которых, как в тюрьме, доносились стоны и плач, звуки наслаждения или отчаяния, подчас неотличимые друг от друга. Вниз по лестнице и через дверь на узкую улочку.

Солья вышагивала развязно, волосы и бедра ее колыхались, глаза вызывающе ловили взгляды проходящих мужчин. Походка Нарьи была не столь откровенной, но ее надменность была не менее притягательной. Пико чувствовал себя воробышком, порхающим с ветки на ветку с парой попугаев.

Ужин они устроили прямо у жаровен на бульваре, девушки без зазрения совести торговались, отсчитывая монеты из висящих на бедрах кошельков. Торговались не от бедности, а ради удовольствия, ибо в каждый открытый скрипичный футляр или перевернутую шапку по пути не забывали бросить по золотому, бурно аплодируя и восклицая в конце каждой песни или представления. Пико следовал за девушками словно в бреду, с охапкой бумажных кульков с малиной и солеными орешками, вспоминая, как бродил здесь вечерами, голодный и одинокий, без тени той улыбки, что теперь не сходила у него с лица.

Девушки взялись за руки, образовав цепочку с Пико в середине, и двинулись по центральной аллее бульвара, расталкивая встречных. Поначалу Пико виновато улыбался, пытаясь уступать дорогу, но спутницы продолжали тащить его сквозь толпу, и скоро он махнул рукой на учтивость, вверившись своим провожатым.

В крошечном закутке на чердаке борделя Пико обрел свое новое жилище. С одного края скат крыши доходил почти до самого пола, и выпрямиться во весь рост он мог, только отойдя к противоположной стене. Окно выходило на подобие балкона с коваными чугунными перилами, где едва хватало места для единственною стула, и там, усевшись с сигаретой и чашкой кофе, он наблюдал склоки и поцелуи на улице внизу.

Солья дала ему матрас, на углу улицы он разжился раскладным стулом без сиденья, который привел в порядок, обмотав бечевкой, в сточной канаве нашелся ломберный столик всего без нескольких гвоздей. Кусок циновки, подаренный одной из девушек, очень удачно закрыл пол. По высокой стене он разместил книжные полки из досок и брусков, куда поставил три книги, что пронес через лес. И еще осталось довольно места для новых поступлений.

Солья подыскала ему работу судомойкой в ресторанчике, что держала женщина по имени Гойра, карлица с кашлем, будто прибой, с неизменной сигаретой, зажатой в углу рта между зубами, отчего один ее глаз всегда смотрел косо. Она вышагивала по судомойне с шумовкой, которой охаживала по спине нерадивых работников, а если у нее обострялась язва, доставалось и прилежным. Однако печенья ей замечательно удавались, соусы были нежными, мясо - безукоризненно замаринованным, а когда она склонялась над плитой, Пико просто упивался тем, как она работала, и с первого взгляда определил в ней собрата-художника. Тайком выучил он, как делать заправку для соуса, трубочки для эклеров, разные муссы, сколько готовятся барашек с кровью и фаршированная утка, узнал рецепт сдобного шоколадного пирога. Восемь столов в ее заведении никогда не пустовали, и каждый вечер перед дверями выстраивалась очередь из посетителей, ибо она не признавала предварительных заказов. От ранних сумерек и почти до полуночи, пять дней в неделю, он, не разгибаясь, торчал над лоханью в глубине кухни, полоща в скользкой мыльной пене тарелки и чашки; горы фарфора громоздились с каждой стороны, а кожа на руках трескалась так, что приходилось выпрашивать у девушек лосьоны. Однако после работы он благоговейно пировал остатками еды, ибо Гойра, несмотря на все причуды, не жалела куска для работников.

Девушки всегда похожи на пламя. Адеви была костром, ревущим, буйным, ненасытным. Слишком близко подойдешь - и ты пепел. Зелзала тлела, как угли под золой, как пропитанный фимиамом сандал. Солья же была пламенем свечи - ясным, ярким, ровным, огоньком в окне в дождливое ненастье.

Даже работая ночами, Солья расцветала под солнцем, лучи которого окрашивали завитки ее волос во все оттенки оранжевого, от желтизны вспыхивающей в огне травы до янтаря ржавого железа.

Она-то первое время и вытаскивала Пико в город, отводила в свои любимые кафе, всегда составляла компанию в прогулках по бульвару, перед тем как им наступало время возвращаться к работе. Купила ему зонтик и, несмотря на протесты и уверения, что он умеет шить, залатала изношенную синюю куртку и древнюю шляпу, да так, что стежки были почти незаметны.

Она обожала завтракать, особенно если совсем не ложилась, и, едва светало, стучалась в его дверь и тащила в кафе, где заказывала гигантские порции яичницы, бекона, сосисок, бобов, жареных помидоров. От еды у нее развязывался язык, и пока Пико скромно закусывал печеньем, она без умолку болтала с полным ртом. Стоило Нарье заглянуть, чтобы выпить кофе и покурить, разговор моментально заходил об их проделках, они в подробностях воспроизводили физические изъяны несчастных мужчин, изображая, как те кряхтят и гримасничают в момент наивысшего наслаждения.

В таких завтраках была особая прелесть: струящее свет из-за гор невидимое солнце, аромат кофе, наслаждение первой за день сигаретой. Девушки утром были очень милы - через краску проступали лица, волосы были восхитительно неприбраны.

Однажды, когда он завтракал вдвоем с Сольей, мимо проходил человек в кричаще пестрой лоскутной накидке, сшитой ромбами. Словно рой разноцветных мошек усеивал его штаны, ногти сверкали яркими полумесяцами. Перед собой, как будто компас или тросточку слепца, он держал за горлышко коричневую стеклянную бутылку.

- Зарко, - окликнула Солья, и человек обернулся, пытаясь сфокусировать взгляд на ее лице, скривив рот не то в гримасе, не то в улыбке.

- Выпей с нами кофе, - позвала она, но тот отмахнулся.

- Только поужинал. Нужно в постель. Нужно в... – тут он будто впервые заметил бутылку, поднял ее повыше, прищурился сквозь стекло и, опрокинув в рот остатки содержимого, с размаху швырнул на мостовую, где она разлетелась вдребезги. Кивнув, он собрался продолжить путь, но тут заметил Пико. Подойдя, он схватил Пико за голову и начал вертеть туда-сюда, как придирчивый покупатель, выбирающий дыню. Пико вцепился в скатерть, глядя на Солью. Наконец Зарко выпустил его.

- Это еще кто? - резко спросил он.

- Пико, - ответила она с улыбкой. - Он поэт и путешественник и не из этих мест. Он пришел с той стороны леса.

- Ясно, нездешний. Только взгляни ему в глаза. Я должен заполучить это лицо. Приводи-ка его вечером.

Они проводили взглядом, как он медленно перемещался вдоль бульвара, хватаясь за столы и горланя обрывки какой-то песни; раз он споткнулся о спящего пса; и наконец нырнул в переулок. Солья вернулась к завтраку. Лицо ее внезапно постарело, веселости и след простыл. Их взгляды пересеклись.

- Кто он? - спросил Пико.

- Зарко, рисовальщик. Моя любовь, моя погибель.

И вот в кафе на обочине, прихлебывая кофе, пока солнце скользило по камням мостовой, он выслушал ее историю.

Она была акробаткой, канатной плясуньей, самой хорошенькой из бульварных комедианток. Между двух каштанов, высоко над мостовой, натягивала она веревку, на которой кувыркалась, крутила сальто, жонглировала ножами и факелами. Скоро ее представления приобрели такой успех, что прочие фигляры, жонглеры и фокусники теперь демонстрировали свое искусство голым камням, а чашки их и шапки оставались пустыми. Тем временем каждый прыжок рыжеволосой девушки высоко в небе сопровождался ревом толпы, а корзину, что она спускала на веревке за вознаграждением, приходилось втаскивать наверх обеими руками.

Со своей хлипкой жердочки над улицей она заметила черноволосого мужчину с быстрыми глазами, который не пропускал ни одно ее представление; прислонясь к уличному фонарю, с альбомом для набросков, он не спускал глаз с ее тела. Наконец как-то вечером он заговорил с ней и они отправились к нему домой. Там он показал ей стопки папок с эскизами, где каждый рисунок изображал ее в воздухе. В тот вечер он натянул веревку между двумя балками, уговорил ее раздеться, и она танцевала на веревке голой, пока он рисовал.