Раздался ужасающий грохот. Китенку показалось, будто все происходит во сне: чужак, совсем как грозовое облако, метнул молнию. Китенок видел, как огненный шар угодил в отца, когда тот собирался нырнуть. А вслед затем и отец прогромыхал, подобно грозовому облаку, полыхнул пламенем.

Китенок жалобно пискнул. Теперь и он почувствовал что-то недоброе. Хотелось, не мешкая, уйти в глубину. И почему-то было страшно посмотреть туда, где отец. Закрыв глаза, малыш прижался к материнскому боку, норовя укрыться под ее плавником. По воде растекалось что-то теплое. Сначала он подумал, это молоко. Но запах был другой. Открыл глаза, увидел: не в молоке он плавал — в крови. Отец метался, дергался, будто не на жизнь, а на смерть сцепился с опутавшим его гигантским осьминогом. А из него хлестала кровища. В какой-то момент отец выскочил из воды, и китенок увидел в отцовском боку разверстую рану. Отец рвался что было мочи, а невидимый осьминог не пускал, тянул к себе.

Китенку не терпелось поскорей уплыть от этого гиблого места, ощутить себя в безопасности, только отец никак не мог освободиться, а мать не покидала его. Временами подхватывала отца своими плавниками, приподнимала из воды, как она когда-то приподнимала китенка, чтобы тот мог надышаться. И все это проделывала нежно, не щадя себя, не жалея сил, а потом опять увлекала отца под воду.

Китенок пока еще не догадывался, что судьба отца решена. Гарпун на прочном нейлоновом лине подтягивал его все ближе к борту, покуда кит, — надутым с помощью компрессора пятнистым брюхом вверх, — не замер у самого судна. Один его глаз неподвижно уставился вдаль. Глаз тоже заплыл кровью, и, казалось, кит плачет кровавыми слезами.

Но браконьеры на том не успокоились. Прожженные бестии, они делали свое дело безжалостно и методично. Настал черед матери. Опять ударила пушка. Опять громыхнула граната. Опять натянулся линь. И синее море сделалось красным. Вместе с матерью и китенок ушел в глубину. Он прижался к ней. Даже закрытыми глазами на боку у матери он увидел рану, из которой лилась кровь. Пусть это будет молоко, молил про себя китенок. Пусть будет молоко!

Настроение у гарпунера было отличное. Вот умора — китенок нырял и потешно юлил вокруг матери. Дурачок, чего ты мечешься, бубнил себе под нос гарпунер, или думаешь, промахнусь? Как бы не так, электронная пушка бьет без промаха!

Но мать была еще жива, придется повременить. Пока стрелок перезаряжал пушку, матрос на всякий случай метнул китенку в спину гарпун с линем метров десять длиной, к концу линя был привязан буй. От боли и страха малыш жалобно вскрикнул, еще крепче прижался к матери. Уплывай, приказала мать, уплывай немедленно. Я тебя догоню. Схоронись за ледяными горами. Слышишь, немедленно уплывай. И впервые в жизни мать его ударила; так огрела хвостом, что он в буквальном смысле слова отлетел от нее.

Сначала китенок неохотно отдалялся от матери, потом поплыл быстрее, все быстрее. Страх придавал силы. А вокруг растекалась красная теплая лужа. Но почему плыть стало тяжело? Позади бухнул взрыв, невдалеке взметнулся фонтан брызг. Китенку захотелось обратно к матери. Но он не знал, в какую сторону плыть.

Водяной столб теперь взметнулся совсем рядом. Его резанула боль. Пришел в себя на большой глубине, когда уже стал задыхаться. Боль была жуткая. Китенок вынырнул, набрал воздуха и опять нырнул. Но что-то мешало. Такое чувство, словно кожа зацепилась за что-то, будто бок распорот. Он кувырнулся через голову, что было сил рванувшись вглубь. Неужели это кожа порвалась с таким треском? Зато теперь плыть стало легче. Китенок уходил в глубину: дальше во тьму, дальше в тишину.

Когда он очнулся, увидел, что лежит на поверхности воды. Вблизи никого не было. Мерцали крупные, яркие звезды. Позвал мать, но ответа не дождался. И вдруг до него дошло, что больше никогда не увидит родителей. Стало так страшно, что рвавшаяся из дыхала воздушная струя пресеклась внезапно. Быстроходное страшилище, должно быть, гналось за ним. И он опять пустился в плавание.

Плыл много дней подряд, ни на что не обращая внимания. Он не чувствовал глубины, не знал, где находится. Море покрывала грязная, липкая пелена, от нее першило в дыхале, она мешала дышать. В воде плавали какие-то отбросы, пестрое тряпье. С обеих сторон подступали берега с домами, деревьями, животными. Совсем близко проплыл корабль. Китенок не успел укрыться. Опять его захлестывал страх. А плыть теперь можно было лишь в двух направлениях. В общем-то даже в одном — впереди невесть откуда появился корабль…

Под потолком кубрика потрескивала лампочка. Страницы книги, как оконные стекла на весеннем солнце, слепили глаза; небо было синее-синее, а крыша школы сверкала снегом. Под крышей выросли сосульки, тонкие, острые, как китовые зубы. Буратино, висевший рядом с койкой, сказал: мне надоел мой деревянный нос, замени его, пожалуйста, на сосульку. Ничего, что из носа будет капать, у меня есть носовой платок. Из лампочки выскочила белая коробочка и стала распускаться наподобие парашюта. Пропорхнула мимо носа Буратино и полетела дальше.

Потом тяжко прогудел звонок. Или что-то еще более тревожное. Суматошные звуки исходили от чего-то безмерно большого, и это что-то продолжало расти, бесноваться, звон ширился и в то же время становился глуше. Дайнису хотелось выяснить причину странного звука, но свет нещадно слепил глаза.

А никакого звона не было. Среди слепяще-белых айсбергов, выпростав из воды широкий хвост, плыл Кит. Дайнис так обрадовался ему, что рассмеялся раскатистым, радостным смехом. Ерунда, никакого звона не было, главное, что ты сумел спастись. Я очень за тебя боялся. Но у Кита был потерянный вид, он молотил хвостом воду. Иди ко мне, сказал Дайнис, места хватит обоим, я твой друг. А Кит смотрел на него с неприязнью, продолжая колотить хвостом воду, и Дайнис вдруг испугался. Ты опрокинешь наше судно, крикнул он Киту. О-про-ки-нешь! Я твой друг. Опомнись, я друг!

Этот долетевший из кубрика крик Дайниса и расслышал капитан Саунаг, решив, что Дайнис отозвался.

Немного погодя судно сильно накренилось, и Дайнис Круминьш слетел с койки, ударившись головой о кромку стола.

В 5.38 Магнус Вигнер с капитаном Зебергом выходили из порта на МСТБ-106, самом быстроходном тралботе рыболовецкого колхоза. Рядом с Вигнером на палубе стояли зампред Кикут и главный инженер Шмалковский. Полуодетым, зато со всеми причиндалами для подводного плавания на судно доставили диспетчера Крауклиса; проходя службу в армии, он закончил курсы подводников, а теперь — в общественном порядке — числился аквалангистом спасательной службы. В последний момент, когда сто шестой отваливал от пирса, подоспел и доктор колхозной амбулатории Башко.

На палубе в беспорядке навален отовсюду собранный спасательный инвентарь: трос, сварочный аппарат, багры, крюки разного калибра. Никто, однако, не имел понятия, чем придется заниматься в квадрате 251. Более того, известию о происшедшей с девяносто девятым катастрофе как-то не хотелось верить. Опыта спасательных работ у них не было, такого рода несчастья с колхозными судами случались редко. Взял и перевернулся… Абсурд. Недоразумение, и только. Скоро все объяснится, наведем порядок. Что-то неслыханное. Ну ладно б шторм навалился, но чтоб в такое утро…

Словно отгадав мысли Вигнера, Шмалковский пожал плечами, и его круглое, улыбчиво-добродушное лицо омрачилось. Хоть убейте меня, сказал он, это невозможно! Ему никто не возразил, и тогда он стал приводить свои доводы: такое судно перевернуться не может, понимаете? Не может! Исключено! Как-то мы, двадцать мужиков, на испытаниях просто так, потехи ради, пытались его раскачать. Уж как старались. Куда там! Не знаю, какие нужны перегрузки или надо додуматься так разместить груз…

Невозможно, твердил про себя и Вигнер, невозможно… Припомнилось далекое, солнечное утро, когда немцы совершили первый воздушный налет на Лиепаю. Ударили зенитки, и он, подстрекаемый мальчишеским любопытством, выбежал из дома оглядеться, что происходит. По небу красивыми тройками проносились самолеты. Внезапно от них отделились черные точки; тонкий, свистящий звук разросся до суматошного воя. Потом небо раскололось от тяжелого удара, и все, что громоздилось там, вдали, опрокинулось, рухнуло, выстлав небо дымом и пылью. А его тогда сверлила одна-единственная мысль: не может быть, такое попросту невозможно! Человеческий рассудок, что ни говори, ужасно примитивен. Слишком высоко мы ставим свои привычные представления. И слишком охотно верим тому, во что желаем верить.